ХLIV.
Присутствие Шипидина начало стеснять Бургардта и даже раздражало до известной степени. И чего торчит человек в Петербурге? Ѣхал бы к себе в деревню, давно пора. Бургардт не мог не чувствовать, что Шипидин внимательно следить за ним, и это его злило. Но больше всего Бургардт волновался, когда Шипидин каким-то деревянным голосом заводил речь об Аните. -- Следовательно, ты думал о ней? -- Об Аните? Да... -- Ну, и что же? -- Ничего... Девочка, как девочка. Ничего особеннаго... -- Следовательно, ты, действительно, ничего не понимаешь! Ты не даешь себе труда войти даже приблизительно в ея маленькую жизнь, и девочка растет, как крапива под забором. Ты никогда и ничем не займешься с ней, не поговоришь по душе -- вообще, держишь себя каким-то дальним родственником. -- Представь себе, что ты прав... Ну, и что же из этого следует? -- А ты не сердись... Я с тобой говорю серьезно. Не знаю, о чем ты думаешь, но поступаешь не хорошо. Русская апатия ко всему, азиатщина, обломовщина... Да, не сердись. -- Отстань ты от меня, ради Бога!.. Не безпокойся, Анита за нас обоих подумает... Девица себе на уме и в обиду не дастся. -- Ну, это так, пустыя слова и отговорка. На эту тему между друзьями происходили крупныя размолвки, причем Бургардт бесновался и кричал, а Шипидин оставался совершенно невозмутимым. -- Ты представь только себе, что девочке просто холодно жить... Да, душе бывает так-же холодно, как и телу. А у девочек этого формирующагося возраста особенная чувствительность к такому душевному холоду... -- Ты прав, мой друг, и я тебя именно за это ненавижу, потому что и не умею, и не могу быть другим! Да, ненавижу... -- Следовательно, я тут не причем... Анита серьезно занимала Шипидина, и он подолгу вел с ней душевные разговоры, когда вечером она кончала свои уроки. Бойкая и умная девочка нравилась Шипидину, но его огорчало в ней одно, -- именно, было что-то затаившееся и хитрое, как у маленькаго хищнаго зверька, который прячет когти. Шипидин развивал общие взгляды на жизнь, на счастье, на цель жизни, и его мысли неизменно уходили в далекую от столицы Россию, в те глухие деревушки, где прозябал настоящий и единственный русский человек. Народ для Аниты составлялся из дворников, извозчиков, швейцаров и кухонных мужиков, а тут оказывалось, что все это только отбросы настоящей деревни, потерянные для настоящей жизни люди. Анита узнала, наконец, что если для чего стоит жить на свете, так это именно для этого великаго в своей исторической бедности народа, гиганта в лохмотьях. Шипидин говорил так просто и вместе с тем так увлекательно, что Анита невольно заинтересовалась. -- Что-же я могу сделать для этого народа?-- спросила она однажды с отчаянием в голосе. -- О, очень много! Личико Аниты приняло брезгливое выражение. Разве она могла быть сельской учительницей, фельдшерицей или сестрой милосердия, чтобы похоронить свою молодость в каком-нибудь медвежьем углу? -- Следовательно, это кажется страшным только издали, -- невозмутимо продолжал Шипидин.-- Ведь самое важное, чтобы жизнь была полна, важно сознание, что каждый день прошел не безследно... Разве это жизнь, как живут в больших городах, умирая со скуки? Разве это работа, которая никому не нужна и которая тяготит работающаго, как ярмо? Шипидин задался целью через Аниту подействовать на Бургардта и увезти его в деревню во что-бы то ни стало. Самому Бургардту не доставало решимости, а для Аниты он мог пойти на все. Только-бы увезти его из Петербурга, и он проснулся-бы, ожил и начал-бы работать с удвоенной энергией. Шипидину начало казаться, что Анита понемногу сдается, и в ней начинает пробуждаться аппетит к настоящему и серьезному. Но эта иллюзия была разбита самым безжалостным образом, когда Анита неожиданно призналась ему, что желает поступить на сцену. -- Да, я буду на сцене, -- упрямо заявила девочка. -- Следовательно...да... следовательно...-- бормотал Шипидин, не веря собственным ушам...-- Да, я понимаю... Это результат знакомства с Бачульской и Бахтеревым. Следовательно... да... -- Что-же, они хорошие люди... -- Я не говорю про них ничего дурного, но мне жал вас, Анита... Если бы мне сказала моя дочь то, что вы сейчас мне сказали, я заплакал бы... Анита испугалась и торопливо прибавила: -- Григорий Максимыч, пожалуйста, ничего не говорите папе. Он пока еще ничего не знает и не должен знать... В глазах Шипидина последнее являлось прямым следствием отношений Бургардта к дочери, и Анита, строго говоря, не была виновата. Она шла своей дорогой, руководствуясь примерами, какие были у нея перед глазами: Бачульская, Ольга Спиридоновна, Бахтерев -- ведь это целая школа. Особенно вознегодовал Шипидин на Бачульскую, которая пользовалась в последнее время особенным вниманием Аниты. Когда Бачульская приехала, Шипидин воспользовался отсутствием Аниты и заявил ей прямо свое неудовольствие, что она сбивает подростка девочку. -- Я?!..-- удивилась Бачульская.-- Даю вам честное слово, что я слышу все это в первый раз. Мне Анита не говорила ни одного слова... Затем, вы совершенно напрасно этим волнуетесь: ныньче, кажется, все девушки бредят сценой. Это яркий пример массоваго помешательства... Как вам не стыдно, Григорий Максимыч, подозревать меня в таких вещах? Я-то уж лучше других знаю, что такое сцена, и не стала-бы толкать Аниту на эту опасную дорогу, где к цели приходит одна из тысячи. Этот случайный эпизод и взволновал, и серьезно обидел Бачульскую. Она всегда относилась к Аните, как к родной дочери, и вдруг она же будет толкать ее на сцену... Затем, ея голова была занята совершенно другими мыслями. Последнее обяснение с Бургардтом серьезно ее обезпокоило. Под этим впечатлением она с чисто женской решимостью отправилась к старому Гаузеру, который принял ее очень холодно. -- Предупреждаю вас, что у меня всего пять свободных минут, -- безцеремонно обяснил старик и даже показал ей на свои старинные часы.-- Да, всего пять минут... -- Доктор, вы забываете, что имеете дело с женщиной... -- О, это две небольших равницы -- мужчин и женщин. Приподнятая своим настроением и этим жестким приемом, Бачульская без всяких предисловий перешла в наступательное положение. Она с несвойственной ей храбростью начала обвинять доктора в несправедливости. Да, старый доктор Гаузер напрасно тогда оскорбил ни в чем неповиннаго Бургардта, статский советник Гаузер держал себя на похоронах мисс Мортон невозможно; просто добрый и милый доктор, котораго все так любят, оказался в высшей степени несправедливым. Старик Гаузер во все время этой горячей обвинительной речи смотрел на свои часы и, когда Бачульская кончила, -- задыхаясь от волнения, проговорил: -- Вы обвиняли меня ровно восемь минут и двадцать три секунды... Я вам не имею права не верить, следовательно, я виноват.. да... Но что-же я могу сделать? -- О, милый, хороший доктор!..-- заговорила Бачульская, точно повторяла какую-то театральную роль.--
Он вас так любит, а сейчас... Задыхаясь от волнения, Бачульская довольно сбивчиво передала свои наблюдения относительно повышеннаго нервнаго состояния Бургардта и закончила мольбой бывать по прежнему на Васильевском острове. -- Доктор Гаузер не практикует, -- упрямо ответил стармк, пряча часы в карман. -- Я вас приглашаю, как друга дома... Когда такое приглашение заставило плечи доктора Гаузера подняться, Бачульская неожиданно прибавила: -- Вас удивляет, почему именно я вас приглашаю? Хорошо, я скажу... да, скажу... У каждой женщины есть одно право, котораго никто не может отнять: любит... Да!.. Я давно и совершенно безнадежно люблю Бургардта... Немного меньше жены и больше сестры люблю... Старому Гаузеру пришлось подать стакан холодной воды, потом лавровишневых капель, потом поклясться в сохранении тайны и т. д. Когда Бачульская уехала, старик подошел к зеркалу, повертел пальцем около лба и проговорил: -- О, старый Гаузер, за тобой еще ухаживают совсем, совсем молодой женщин... Будь тверд, старый Гаузер!