напоминают одна другую, и Анита поступает с ним, как женщина. Бургардту захотелось сказать ей что нибудь неприятное, как иногда позволяют себе мужчины говорить самым любимым женщинам, он остановился и, глядя в упор на Аниту и продолжая улыбаться, проговорил: -- А с какой удивительной красавицей я вчера познакомился, Анита... Представь себе... Впрочем, вероятно, она сегодня будет вечером... Шипидин поднялся и досказал за него: -- Следовательно, Егор Захарыч, довольно... Да, довольно. Анита, вы можете не слушать... А еще лучше, если мы уйдем в кабинет. Мис Гуд вся насторожилась, предчувствуя какую-то опасность, хотя и не могла понять, в чем дело. Ей всегда не нравился тон, каким говорил "человек с мешком", и она не понимала, как Егор Захарыч мог допустить такое неуважение к себе. Ведь он хозяин дома, во-первых, знаменитый художник, во-вторых, и человек с большим общественным положением, в-третьих, а "человек с мешком" просто человек с мешком. Мисс Гуд давно жила в России, но многое для нея оставалось непонятным. Старушка только пожала плечами, когда Шипидин взял Егора Захарыча под руку и увел его из столовой. -- Следовательно, это невозможно...-- ворчал Шипидин.-- Это уже распущенность... да! Есть вещи, о которых нельзя говорить с девочками-подростками. -- Ах, оставь, пожалуйста, -- смеялся Бургардт.-- Аниту трудно чем нибудь удивить, и я просто хотеле ее подразнить. Она делается умнее, когда сердится... Человек Андрей видел, как барышня Анита огорчила родителя и поэтому протащил незаметно из буфета в кабинет бутылку любимаго барскаго ликера и для потехи поставил две рюмки. В семейных делах он всегда, конечно, был на стороне барина, тем более, что по личному горькому опыту отлично знал все муки тяжелаго похмелья. -- Вот и отлично, -- похвалил его Бургардт, наливая рюмку бенедектина. Шипидин отвернулся и начал разсматривать заголовки стоявших в шкафу книг. Все это были роскошныя издания на разных языках, главным образом, конечно, по вопросам искусства. Тут были и последния новости, которых он еще не видал. -- Брось... все это хлам...-- заметил Бургардт, когда он взял французскую книгу о прерафаэлитах.-- Не стоит... -- Интересно, что думают в Европе... -- Глупости думают... Поверь мне, что все это так. Да, глупости... импрессионисты, прерафаэлиты... Ну, как их еще там... Вообще, декадентство, символизм, пунктуализм и сапоги в смятку. -- Следовательно, ты совершенно не прав... Совершенно не прав. Жизнь есть движение, искусство тоже должно двигаться, как воплощение этой жизни, и всякая новая школа, новое направление имеют законное право на существование, Даже ошибки здесь приносят пользу, как своего рода реактив для отыскания истины... -- Истина? Ха-ха... Шипидин только теперь заметил, что Бургардт совершенно пьян, и с сожалением посмотрел на него через плечо. -- Ты меня жалеешь, Гриша?-- изменившимся тоном спросил Бургардт, поймав этот взгляд.-- Да, я пьян... Только пьян не вином, как ты думаешь, а пьян вчерашним вечером, пьян этой чудной белокурой головкой, этими девичьими чистыми глазами, этой немой загадкой, живым сфинксом... Охваченный бурей мешавшихся в голове мыслей, Бургардт крепко обнял друга детства и целовал его, причем последний имел удовольствие чувствовать, как по его лицу и бороде катятся чужия слезы. -- Милый... дорогой...-- шептал Бургардт, приходя в "исповедальное" настроение, которое являлось у него после каждаго сильнаго кутежа.-- Я тебе скажу все... и только тебе... да. Потому что ты один поймешь меня... Именно это покаянное настроение Шипидин и не любил, потому что припадки самоуничижения сменялись с сумасшедшей быстротой нелепой гордостью и буйством. В этой последней стадии Бургардт бил себя кулаком в грудь и выкрикивал неистовым голосом: "Я -- Бургардт... Понимаете?!. Меня знает вся Европа. Да!.. Я... я..." Эти моменты бешенства вызывались обыкновекно самыми ничтожными причинами, предусмотреть и устранить которыя было невозможно. Сейчас Бургардт находился еще в первой стадии и заставил друга во второй раз выслушать все, что происходило вчера, до роковой встречи с немой англичанкой включительно. -- Следовательно, я все это уже слышал...-- уверял Григорий Максимыч, защищаясь обеими руками от новаго покушения на обятия и поцелуи.-- Да, слышал... И, представь, что все это совсем не так интересно, как ты думаешь. В помутившихся глазах Бургардта блеснуло бешенство и его кулаки сжались, но эта буря разрешилась улыбкой. -- Нет, постой, Гриша... Ты меня должен выслушать. Да... Если бы ты знал, как я себя презираю... -- Следовательно... -- Нет, нет... Меня и другие презирают, но они глупы и не понимают, как и за что меня следует презирать. Что я такое, ежели разобрать? Завтра я протрезвлюсь, буду работать, и все меня будут уважать. Но это еще хуже... Зачем я буду красть чужое уважение? Нет, мало этого: у меня есть свои завистники... Они приходят ко мне в мастерскую и завидуют. Да, завидуют... А я делаю вид, что этого не замечаю и лгу каждым движением, каждым взглядом. Дескать, посмотрите, каков есть Бургардт, знаменитый Бургардт... Ха-ха! А никто и не подозревает, что знаменитый Бургард просто покойник, настоящий покойник... И господа черви точат его еще за-живо, и он трогательно старается их не замечат. Боже мой, Боже мой, если-бы только они знали... Схватив Шипидина за руку, он прибавил другим тоном: -- Ты видел Аниту? Видел милейшую замороженную англичанку? Разве это жизнь? Разве я не понимаю, что это неудачная имитация жизни и что я создал ее собственными руками... Ты только подумай, что я уверен, что я люблю свою Аниту и даже сам иногда умиляюсь над этой мыслью. А между тем... Ты один понимаешь, что я -- мужик, настоящий мужик, которому место на огороде. Может быть, я и скульптором сделался только потому, что с ранняго детства больше всего любил устраивать чучела на грядах с клубникой... Все явления связаны между собой невидимыми нитями, и переход от огородных чучел к статуям из каррарскаго мрамора совсем уж не так велик. И сейчас меня очень часто гложет чисто мужицкая тоска о потерянном мужицком рае... Не смейся надо мной, это совсем не фраза, потому что ведь я говорю об Аните. Она была бы в тысячу раз счастливее, если бы родилась дочерью простого огородника... Понимаешь? Как это хорошо у Некрасова сказано: "Нам с лица не воду пить..." Да!.. Он был прав, потому что понимал народную душу. Тут дело совсем не в лице, а в человеке, в душе, которую мы с такой трогательной систематичностью вырываем из наших детей, как сорную траву. Мне делается больно, когда я начинаю думать о дочери... -- Следовательно... -- Нет, постой!.. Знаешь, что я должен был сделать? Когда умерла жена, я должен был отдать Аниту на воспитание тебе... Боже мой, если бы ты знал, как я завидую именно тебе!.. Но ты этого не должен знать... Храни тебя Бог! Это я так... спьяна... Мы -- антиподы. Единственное живое звено между нами это -- человек Андрей, который крал с моим отцом ягоды у твоего отца. Впрочем, последнее -- тайна...Представь себе, это его пунктик и он на этом основании, вполне логично по моему, ненавидит тебя... Ах, да, позволь, к чему все это я говорю? Бургардт присел к столу и схватил себя за голову, точно руками хотел распутать свившуюся в клубок нить своих мыслей. Потом он вскочил, стремительно обнял друга и заговорил, быстро роняя слова: -- Вспомнил... Да! Марина мне еще вчера сказала, что мне не чем любит... И она была права... С ней бывает что-то вроде припадков ясновидения. Да, мне не чем любить, а любовь -- это все творчество... Ты понимаешь? Ведь, наверно, влюбленный человек изобрел паровую машину, шведския спички, телескоп, спектральный анализ, все чудеса техники и величайшия проблемы науки, а в недалеком будущем еще раз влюбится и откроет секрет воздухоплавания. Да, я в этом убежден! Я это, наконец, испытал на самом себе... Гриша, а ты был когда нибудь влюблен? -- Следовательно, нет!-- довольно резко ответил Шипидин и отвернулся к окну.-- Я любил -- да, но ваша влюбленность -- чувственное помешательство. Оно сейчас-же падает, как только чувственный голод получает свое удовлетворение. У вас нет истинной любви, потому что нет истиннаго уважения к женщине, как к человеку. Все вы -- чувственники и смотрите на женщину нечистыми глазами, поэтому и ваше хваленое искусство не чисто... -- Ах не то, совсем не то, Гриша! Я понимаю, ценю и уважаю вашу монашескую любовь, а ты не хочешь понять нашей!.. Представь себе то ощущение... да, вчера... Когда я ее увидел, меня точно что осенило... Понимаешь? Больше уже ничего не существовало, и я сам не существовал, охваченный светлым облаком грешнаго чувства... Это был момент откровения и счастливых слез, момент великаго гнева и покаяния... Душа росла с жаждой искупления... Боже мой, я готов отдать всю свою жизнь, чтобы такой момент повторился... -- Следовательно, довольно...-- перебил его Шипидин, отыскивая свой мешок в углу.-- Я схожу по одному делу, а ты в это время успеешь выспаться.