X.
Шипидин целый день пробродил по городу, разыскивая кое-кого из старых знакомых и устраивая разныя дела. Когда он вышел из квартиры Бургардта, то сразу почувствовал облегчение от какой-то неопределенной тяжести, которая испытывается . иногда в жарко натопленных оранжереях. Он постоял у подезда и про себя похвалил жаркий июньский денек. Со стороны моря надвигались такия хорошия, белогрудыя облака. -- Наверно будет хороший дождь...-- подумал он по мужицки, совершенно позабывая, что для города это все равно -- будет дождь или не будет. Он повернул к Николаевскому мосту. По улице попадались больше ломовые, нагруженные бутовым камнем, кирпичем, досками, бочками с цементом, мусором от построек.. В нескольких местах шли постройки, обрешетченныя высокими лесами, по которым рабочие ползали, как мухи. В воздухе пахло свежим кирпичем, известью, деревом и пылью. Многоэтажные дома, напоминавшие соты, росли, как грибы, и Шипидин почему-то смотрел них с недоверием, как на что-то не настоящее и не нужное. Ведь если бы такого дома не было, все равно, как нибудь люди разместились бы по другим домам. Особенно его занимали несчастные городские ребятишки, игравшие на мостовой, по тротуарам, во дворах, походивших на глубокие колодцы, -- эти дети столичной улицы ужасно напоминали городских воробьев, которые пурхались в пыли мостовой. Ему ужасно сделалось жаль этих несчастных ребятишек, которые никогда-никогда не увидят деревенскаго простора и должны замереть в своих подвалах и чердаках. Набережная от Николаевскаго моста до Горнаго института всегда нравилась Шипидину, и он еще юношей простаивал на ней целые часый наблюдая кипучую работу тысяч людей. Как красивы были все эти суда, особенно морския, выстроившияся вдоль набережной в несколько рядов. В них чувствовалось какая-то особенная сила, как у перелетных птиц сравнительно с домашними. И матросы все были молодец к молодцу, загорелые, сильные, какие-то совсем особенные люди. Хороши были и крючники, разгружавшие суда, и ломовики, нагружавшие свои телеги, и заморские мореходы -- финляндские, шведские, датские, голландские, немецкие, английские. Набережная являлась каким-то международным пунктом, где разныя национальности сошлись в общей работе. Шипидин долго бродил по набережной и не мог утерпеть, чтобы не спрашивать, что заключается в тысячах этих тюков бочек и ящиков. Шмыгавшие везде юркие артельщики оглядывали его довольно подозрительно, а один с особенной грубостью ответил ему: -- Проваливай... Вчерашний день потерял? Кто-то засмеялся, и Шипидин ушел. На набережной без него толклось достаточно любопытных. Он уносил с собой ту тихую тоску, которая преследует бывалых людей, когда они встречают знакомыя сцены и знакомую обстановку. Когда-то и он суетился на таких набережных, катал бочки и помощником кочегара переплывал Атлантический океан. Да, тогда была вера во что-то, что там, за морями и горами, и что было разбито самым безжалостным образом. А все-таки жаль... В душе проснулась такая зовущая хорошая тоска. Шипидин еще раз полюбовался с Николаевскаго моста на красавицу Неву, уставленную точно отдыхавшими морскими судами, и неторопливым шагом отправился на другую сторону. Чем он ближе подвигался к центру, тем сильнее внимание стоявших на посту городовых сосредоточивалось на его мешке. -- Эй, ты, мужлан, долой с панели, -- грубо остановил его один из блюстителей порядка, когда он уже подходил к Невскому. Эффект получился еще больше, когда Шипидин вошел в переднюю одного департамента. Расшитый швейцар даже онемел от изумления. -- Мне Петрова...-- начал было Шипидин. -- У нас нет никакого Петрова. -- Вы ошибаетесь: Сергей Васильевич Петров... -- Их превосходительство заняты... -- Все-таки будьте любезны передать ему мою записку. Я сейчас напишу... Петров, старый товарищ по университету, оказался гораздо вежливее швейцара и встретил Шипидина в дверях своей приемной. -- Какими судьбами, голубчик?-- спрашивал он, обнимая и целуясь с гостем.-- А я уж думал, что тебя и в живых нет... Очень, очень рад!.. Подтянутый, чистенький, с благообразной сединой и почтительно строгим лицом, этот Петров был типичным чиновником из новых. Он много разспрашивал Шипидина об его жизни и особенное внимание обратил на положение его детей, причем проявил замечательную проницательность, заставившую Шипидина сежиться. -- Четверо деток? Очень, очень хорошо... Три сына и дочь? Отлично... Учатся... -- Да, т. е. дома... -- А сколько лет старшему? -- Шестнадцать, кажется... Благообразно-проницательное министерское лицо приняло скорбное выражение. -- Очень, очень хорошо, т. е. совершенно наоборот, Григорий Максимович... Ты уж меня извини, а я должен тебе сказать откровенно, как старый друг... да... Дело в том, что свою личную жизнь ты мог устраивать, как хотел, причем, в случае неудачнаго опыта, благодаря тому капиталу, который ты несешь в себе в форме образования и известной культуры, мог всегда вернуться в привилегированную, нашу колею. Да... Но, по моему мнению, -- ты извини меня!-- судьбой детей ты не мог так распоряжаться... Возьмем самый близкий вопрос: воинская повинность? -- А если я, следовательно, не желаю для своих сыновей никаких льгот? -- Заметь: это