тона своей терпеливой слушательницы.-- Разве у нас есть пиесы? Что ни новая пиеса, то провал. Нынешние драматурги прямо пишут свои Елены для известнаго костюма какой-нибудь премьерши... И везде первое место отводится именно женским ролям и даже названия пиесы прямо говорят только о женщинах: "Медея", "Татьяна Репина", "Ольга Ранцева"... Нам, мужчинам, актерам, скоро отведется место статистов, как балетным танцорам... Да, театр падает, вернее -- совершенно упал. Бахтерев, как-только просыпался утром, начинал припоминать нанесенныя ему в разное время обиды и постепенно взвинчивал себя на целый день. У него выработалась даже стереотипная улыбка, когда он встречал кого нибудь из знакомых, которые должны были понять, как мир несправедливо относится к нему и как он стоит головой выше этих мелочей. Марина Игнатьевна, по сцене Бачульская, могла бы разсказать из своей практики гораздо больше, потому что одинокой артистке, незаручившейся крупным и влиятельным покровителем, приходилось терпеть и от антрепренеров, и от рецензентов, и от товарищей по сцене. Но она не любила говорить о своих невзгодах, ограничиваясь фразой: -- Везде ведь одно и то же... Между прочим, и Саханов приложил руку, когда она выступала в "Озерках" в одной из лучших ролей, причем сам же привез к ней номер газеты и сказал со свойственным ему нахальством: -- Видите, мой друг, насколько я безпристрастен... Да, я могу ошибаться, но не буду лгать. Презирайте меня, выгоните вон, но я всегда писал и пишу, что думаю. Между прочим, как театральный рецензент, Саханов пользовался некоторым влиянием, и после его рецензии Бачульская не решилась дебютировать на императорской сцене. Сегодня он был особенно великолепен, потому что надел самый модный летний костюм из белой фланели с тоненькими голубыми полосками, точно он весь был разграфлен, как ученическая тетрадка. У него была дурная привычка что-нибудь вертеть в руках во время разговора, и сегодня ему попалась черная фетровая шляпа Марины Игнатьевны. -- Да оставьте вы шляпу!-- уговаривала его Ольга Спиридоновна.-- Ведь за нее деньги плачены... В обществе Саханов обыкновенно завладевал разговором и обладал способностью говорить без умолку. Впрочем, он умел быть интересным и уснащал свою речь тысячью цитат, к которым питал большую слабость. Он был и умен, и речист, и остроумен, но писал скверно, как-то вяло и безцветно, точно за него писал кто-нибудь другой. Когда-то он мечтал об ученой карьере и несколько лет готовил большую работу по истории Византии, с которой и провалился самым торжественным образом. Это обозлило его навсегда, и ему казалось, что все потихоньку смеются над ним. Благодаря развившейся мнительности, он разошелся со своим ученым кругом и навсегда потонул в болоте журнальных специалистов, обязанных знать все на свете. Бургардт в одно и то же время и любил его, как безспорно умнаго и образованнаго человека, и почти ненавидел, как болтуна и крайне пристрастнаго человека, на котораго нельзя было положиться ни на одну секунду. Теперь для Саханова было единственным удовлетворением, если его слушали внимательно, смеялись его остротам и, вообще, считали умным человеком. В противном случае он мстил, терпеливо выжидая удобнаго случая, а в таких случаях недостатка не было, потому что он вращался в пестрой среде артистов, художников и своей братии журналистов. Сейчас Саханов по совершенно неизвестным причинам разносил искусство вообще, искусство девятнадцатаго века в частности и русское в особенности. -- Искусство -- это фантазия сытаго человека... да. Больше: пресыщенаго человека. Мне надоели женщины, я уже потерял всякий аппетит и могу смотреть только на нарисованную женщину. Корова Ван-Гуттена в Эрмитаже стоит сто тысяч рублей... За что? Разве в картинах, статуях, музыке, стихах и прозе жизнь? Все это жалкая подделка под жизнь, наш самообман и самодурство... Приведите свежаго, нетронутаго человека и покажите ему Рубенса или Канову -- он отвернется, потому что это самая условная ложь. Все школы и направления во всяком искусстве сводятся только на новую форму лжи... Всего удивительнее то, что сами художники доводят себя до той степени самогипноза, что начинают сами верить в свои произведения. Я понимаю, как один старый художник целых двадцать лет рисовал одну ручку метлы... Публика тоже гипнотизирует себя, когда ахает над произведениями искусства и даже проливает слезы... Получается взаимное одолжение... -- Позвольте, г. Саханов, а работа артиста?-- перебил его Бахтерев, выпячивая грудь и надуваясь. -- Вы хотите сказать об артистах актерах? Это уже область подражательных способностей и по моему самый лучший актер -- обезьяна. -- Вероятно, вы хотели сказать наоборот: обезьяна -- самый лучший актер, -- нашелся Бахтерев. -- Браво, Бахтерев! аплодировала Ольга Спиридоновна. -- Следовательно, позвольте, есть здоровое и хорошее искусство, -- неожиданно вмешался Шипидин из своего угла. -- Именно? Это очень интересно слышать...-- иронически ответил Саханов. -- Вы говорите парадоксами и правы в том отношении, что в искусстве есть свои мертвыя точки и отрицательныя стороны, но есть и другое искусство, серьезное, идейное, глубокое, которое освещает нам жизнь, как путеводный маяк. Я укажу без комплиментов на нашу русскую школу... да-с. Наши художники, не все, конечно, делают большое и хорошее дело, пока не подлаживаются ко вкусам толпы и капризам меценатов. Не буду называть имен -- они известны слишком хорошо всем. Завязался горячий спор, причем Саханов несколько смутился, когда взерошенный субект в поддевке начал приводить в подтверждение своих слов цитаты по немецки и по французски. Бургардт, вообще, не выносил этих безконечных русских споров с их ожесточением, колкостями и взаимным нежеланием понимать противника, хотя Шипидин представлял исключение и спорил корректно, с достоинством искренно убежденнаго человека. Когда Саханов встречал более сильнаго противника, он прибегал к одному маневру -- вынимал часы, делал вид, что подавлял зевоту, и говорил: -- Кажется, мы достаточно не понимаем друг друга и продолжать непонимать еще более -- не стоит... Он так сделал и сейчас. Бургардт все время наблюдал мисс Мортон и переживал какую-то тихую и такую хорошую радость, точно ожила одна из тех статуй, которыя когда-то грезились ему. Это был чудный молодой сон, который заслонял все остальное. А она была так хороша и чиста в своем непонимании, в ореоле девичьей невинности и в этом молчании, скрывавшем таинственнаго внутренняго человека, точно это было неземное существо, а пришелец из какого-то другого мира. Бургардту хотелось сказать вот именно этой немой девушке, какой он нехороший человек, как безумно растрачивает свои лучшие годы, как зарывает в землю данный ему Богом талант и как раскаивается каждый раз, чтобы повторить то же самое. Именно, сказать все это, чтобы почувствовать освежающий здоровый стыд, обновиться душой, стряхнуть с себя испорченнаго человека... И вдруг, среди этих размышлений, в голове Бургардта, как смертный приговор, мелькнула припомнившаяся ему именно сейчас фраза Бачульской, сказанная вчера: "Вам нечем любить..." -- Нет, не правда!..-- мысленно сказал Бургардт, отыскивая глазами Марину Игнатьевну, которая с ангельским терпением битый час выслушивала жалобы Бахтерева.