XXVIII.
Вернувшись в Петербург, Шипидин застал Бургардта дома. Анита, видимо, дулась на отца и поднимала брови, когда он с ней заговаривал, -- поднимать брови она выучилась у Гаузера. Бургардт очень обрадовался старому другу и особенно крепко пожал его мозолистую руку. -- Следовательно, я был у Красавина, -- обяснял Шипидин, не замечая, как эта фамилия передернула Бургардта.-- Странный человек, вообще... Взерошив волосы, Бургардт проговорил задыхавшимся шепотом: -- Григорий Максимыч, ради Бога, не произноси в моем доме этой проклятой фамилии! Я тебя прошу... Шипидин спокойно посмотрел на взволнованнаго друга, пожал плечами и заговорил о нынешнем урожае. Весь вечер прошел как-то тяжело, и Шипидин не мог понять, в чем дело и что случилось. Они поужинали почти молча, и Шипидин несколько раз чувствовал, что Бургардт как-то особенно пристально смотрит на него. "Ох, уж эти господа художники", -- думал Шипидин, молча отодвигая от себя ломоть "кроваваго ростбифа", который ему предложила мисс Гуд из особенной любезности, как самому старому другу дома. Анита по английски обяснила гувернантке, что Шипидин вегетарианец, и та успокоилась, хотя весь вечер смотрела на удивительнаго господина, который может отказаться от куска кроваваго дымящагося ростбифа. Бургардт имел усталый вид и рано отправился спать к себе в кабинет. Человек Андрей приготовил Шипидину постель в мастерской. -- А где Гаврюша?-- спрашивал Шипидин, раздеваясь. -- Куда-то уехал. Он у нас на господском положении. Летом все господа разезжаются и наш Гаврило тоже... туда же, за настоящими господами тянется. Все это человек Андрей обяснял ироническим тоном, потому что в Гаврюше видел своего брата мужика, который совсем не по чину забрался в барские хоромы. Шипидин только посмотрел на него и ничего не ответил. Он захватил с собой из кабинета наудачу еще неразрезанную французскую книгу какого-то неизвестнаго автора и приготовился почитать на сон грядущий. В самом деле, что делается там, в Европе, как там люди думают, что говорят и что делают. Ему хотелось мысленно уйти от окружающей русской действительности, где так все перепуталось и смешалось. Но чтение сегодня как-то не вязалось и, машинально пробегая глазами строчку за строчкой, Шипидин все время не мог отвязаться от мысли о Красавине и сегодняшнем разговоре с ним. Между прочим, он припомнил статью Саханова о меценате в искусстве и понял, почему Бургардт не выносит даже фамилии Красавина. -- Следовательно, оно, пожалуй, и хорошо, -- думал Шипидин, стараясь опять сосредоточить свое внимание на книге.-- Т. е. для Бургардта хорошо... Это будет толчком для какой нибудь идейной, серьезной работы. Шипидин уже хотел погасить свечу, как в корридоре послышалось шлепанье туфель, и в мастерскую вошел Бургардт. Он был в тужурке и показался Шипидину бледнее обыкновеннаго. -- Ты еще не спишь?-- спросил он неизвестно для чего. -- Следовательно, не сплю... Бургард прошел по мастерской несколько раз, посмотрел на свои работы, прикрытыя холстом и напоминавшия какие-то громадные коконы, и потер лоб, точно стараясь что-то припомнить. Потом он быстро повернулся и, взерошив волосы, сел на стул около дивана, на котором лежал Шипидин. -- Григорий Максимыч, ты сегодня сделаешься жертвой дружбы, -- предупредил он, криво усмехаясь. Шипидин молчал, предчувствуя продолжение. -- Я знаю, что ты не любишь мои конфесьоны, -- продолжал Бургардть, закуривая папиросу.-- Но ты подвернулся в самое подходящее время и не знаешь, как я тебе рад. Да, ужасно рад... Представь себе, я даже хотел ехать к тебе в деревню, не заезжая домой. -- Ко мне?!-- удивился Шипидин. -- Да, к тебе... Бургардт вскочил и опять зашагал по мастерской. Ему так было трудно начать тяжелое обяснение. -- Помнишь, как я тебе разсказывал об этой немой англичанке, которую ты потом видел у меня? -- Да, помню... Шипидин сделал нетерпеливое движение. Ох, уж эти господа художники... И, ведь, в сущности, одна скверность, скверное отношение к женщине, которое на их языке называется любовью. Сколько раз Шипидин выслушивал подобные конфесьоны Бургардта с стереотипным началом, что он еще в первый раз в жизни встретил такую необыкновенную женщину и т. д. И все это в интересах искусства. -- Опять женщина? -- сурово проговорил Шипидин.-- Опять какая нибудь гнусность? -- Да, гнусность, -- спокойно ответил Бургардт. -- А нельзя ли меня уволить от этой гнусности? -- Никак нельзя... -- Послушай, Егор Захарыч, будет ли когда нибудь этому конец? Ведь у меня всего два уха. -- Будет и конец. Шипидина поразил спокойный тон Бургардта. Это было уже что-то новое. -- Только, пожалуйста, не заставляй меня краснеть за тебя, -- предупреждал Шипидин, выдерживая суровый тон.-- Следовательно, и привычке бывает предел... -- Ничего, останешься доволен, -- с кривой улыбкой ответил Бургардт.-- История не совсем обыкновенная, т. е. сама по себе она ничего особеннаго не представляет, но явилось неожиданно одно усложняющее обстоятельство. -- Следовательно, у вас всегда неожиданно, -- ворчал Шипидин, оправляя сваливавшееся одеяло.-- Ну, я готов к слушанию... Бургардт торопливо и довольно безсвязно передал историю своего последняго увлечения, до заключительной сцены в Верках. Когда он говорил о своем серьезном чувстве, пальцы левой руки Шипидина выбивали какую-то дробь по валику дивана. -- Да, я хотел жениться на ней, -- говорил Бургардт. -- То-есть как: