Всего несколько часов назад он думал о себе гораздо лучше. Он никогда не ждал благородства и самопожертвования от других, он рано поумнел и смотрел вокруг трезвыми глазами. Он считал своим долгом приподняться над бренностью плоти, с тем, чтобы остальному подавляющему большинству сограждан делать этого не пришлось. Взывать о подвиге к другим бесполезно, нужно свершить подвиг самому. Он рано сделал свой выбор, отчетливо понимая, что тем самым отказывается от предоставленной всем в равной мере возможности наслаждаться мирскими утехами. Вскоре после этого он открыл, что несмотря на затраченные им усилия, все трудности из жизни среднего человека исключить все равно не удается. Но продолжал верить, что без него и таких людей как он – без таких редкостных самородков как Вайерман, которого он всегда считал лучшим из лучших – жизнь среднего человека уже не будет осложняться трудностями среднего порядка, но станет просто невыносимой. Как ему думать о себе теперь?
Лифт продолжал опускаться вместе с ним вниз.
По прошествии некоторого времени он вдруг подумал, что слишком много внимания уделяет собственным переживаниям, излишне много – он должен смотреть на происходящее в исторической перспективе, не только как на расцвет и падение Томаса Хармона и Ральфа Вайермана, но также и всего остального, что они собой представляют. Он должен сказать себе, что то, что случилось с ними как с отдельными индивидуумами, неприятно, болезненно, но вполне закономерно и может вызвать сочувствие, но в то же время все это есть не более чем отображение низвержения идеалов свободной Земли.
Надежда умерла в тот же день, когда они оставили Землю, подумал он. Нам казалось, что мы спасаем нечто больше, чем свои собственные шкуры: мы были символом, в котором сосредоточились надежды всех страдающих – мы стали звездой, на которую можно было смотреть в темноте ночи, надеясь на то, что она принесет завтра. Но мы ошибались. Люди склонны к тому, что бы верить в символ как в вещь в себе, это бесспорно. Люди могут также верить в то, что пока Ральф Вайерман жив, жива и организация, называющая себя «правительством Свободной Земли», что фактически означает, что Свободная Земля продолжает существовать где-то. Но народ гораздо умнее, чем о нем думают некоторые, и может случится, что в один прекрасный день люди распрощаются со своей мечтой. Народ может ждать, но не может ждать вечно. Каждое утро людям приходится просыпаться и проживать новый день. Пришелец на углу гораздо реальней для них, чем Президент, находящийся неизвестно где в пяти квадриллионах миль. Пришелец всегда молод, всегда силен и ловок. Президент стареет, его обещание вернуться так и остается обещанием. Вера слабеет и уходит. Люди берут свои судьбы в свои руки и начинают трудиться, а вера в великое забывается, и на этот раз навсегда.
Земля больше не верит в нас, и не стоит обманываться на этот счет, поскольку мы сами больше не верим в себя. И совсем неважно, что в свое время мы им обещали, как мало или как много было дано этих обещаний. В глубине души мы знали это всегда. Именно потому самые способные и энергичные из нас начали отдаляться, едва лишь наши ноги коснулись поверхности чужого мира, бросив стариков и неспособных, у которых не было ничего кроме надежды, которые со временем воспитали в себе нечто, что уже нельзя было назвать надеждой, но что было очень похоже на отчаяние.
То же самое и на Земле – о нас забыли все, кроме калек и неудачников. Война проиграна, и времена изменились – прежних нас больше нет, и мы понимаем это. Свободы не будет больше никогда, и Земля тоже понимает это. Нет надежды для нас и нет надежды для Земли. Бодрые и энергичные пришельцы заправляют делами, вечно молодые, они без труда сменяют друг друга, в то время как нас некому заменить.
Достигнув первого этажа, кабина лифта вздрогнула и остановилась. Дверь открывалась легко, но Хармону потребовалось собрать все силы, чтобы толкнуть ее и выйти в холл.
Вайерман видел все это и понимал, и раньше и глубже чем все мы. Он должен был это понимать, иначе быть не могло. Он знал, чем это кончится еще до того, как мы все оказались на борту корабля-беглеца. Но он не свернул. Неужели он сделал это ради нас? – ради Йеллина и меня, потому с надеждой нам было легче продержаться здесь в самом начале. Может быть, он сделал это ради своей семьи? Ради Земли, ради той недолгой надежды, которую его народ пронес с собой через первые годы оккупации? Скорее всего, я уверен в этом, он не выделял что-то за главное, он помнил обо всем. Какой ум, какая преданность делу! Даже здесь он не позволил себе следовать примеру Геновича, Гартманна или Стэнли, или остальных молодых – и это при том, что среди нас он был самым лучшим. Он выстоял и не сломался и дождался сегодняшнего дня. Он не ослабел духом. И он это знает. Должен знать. Он наш Президент, и потому обязан идти вперед во что бы то ни было. Народ умнее, чем многие о нем думают, но народу Президента не понять. Для Вайермана нет иного выхода, вот и все.