Размышления Чернявского были прерваны громким стуком каблуков — дверь распахнулась, и на пороге появился сын Корелова, Николай, с горячим самоваром в руках. По знаку отца он тут же торопливо вышел.
— Крепко ты его, — заметил Чернявский.
Корелов промолчал. Видимо, ему не понравилось замечание гостя. Со своим уставом в чужой монастырь. Чернявский хмыкнул и потянулся за сигаретой.
Хозяин подошел к шкафу, достал тарелки, нож, вилки, соленую капусту, нарезал колбасы, поставил на стол графинчик с водкой.
Выпили по одной, закусили. Дмитрий снова стал жаловаться на жизнь. Тяготило его всё — и городской шум, и соседи, и новые дома, и даже асфальт, которым оделись старые грязные улицы. Ненавидел он все новое, ненавидел и, затаившись, ждал: авось все обернется по-старому.
Обернется? Куда там — Чернявскому из его далека было виднее, что к чему. Не вернуть Россию к прежнему, ни за что не вернуть...
Темнело. Черные тени протянулись через комнату, красным блеснула старинная позолота на картинах и потухла. Тоскливо забрехал за соседским забором пес.
Кто-то поскреб в оконную раму. Корелов приплюснул лицо к стеклу:
— Иванов!..
В комнату вошел невысокий, еще энергичный лысый человек в пенсне, с большим кожаным портфелем под мышкой. Протянул руку Чернявскому:
— Ждали вас, давно ждали...
По ту сторону
Вентилятор был не в силах разогнать духоту. За широким столом — друг против друга — сидели два человека: один — плотный, с жесткими седыми волосами, подстриженными под бобрик, серыми насмешливыми глазами и упругими розовыми щечками, блестевшими от самодовольства; другой — сутуловатый, жилистый, с короткой гладкой прической и острым подбородком. На столе стоял высокий сифон и два стакана, но никто не притрагивался к воде.
— Итак, завтра в полдень, — сказал плотный мужчина тоном привыкшего повелевать человека. — Мы достаточно натаскали вас на отделочных работах, думаем, что реставратор получится неплохой. А что касается связи, то держите ее в основном с Ивановым. Да это и естественно — он ваш непосредственный начальник: мало ли какие возникнут вопросы... Иванов же даст инструкции относительно того, как действовать дальше. Сами ничего не предпринимайте. Ждите.
Мужчина потянулся к ящику с сигарами, щелкнул зажигалкой.
— Забудьте, что вас зовут Нестеровым. Теперь вы Семушкин. Николай Семенович... Закуривайте.
— Спасибо, мистер Эдвардс, не курю.
— Как угодно.
Небрежно, словно не замечая присутствия Нестерова, собеседник подошел к окну, резким движением распахнул узенькие створки. Вместе с ярким светом в комнату, заглушая посапывание вентилятора, ворвался разноголосый уличный шум. Солнце веселой мозаикой заиграло по сочному ворсу огромного ковра, скользнуло по старинным саблям, заискрилось в высоком — до самого потолка — овальном зеркале.
Эдвардс пристально всматривался в бесконечную улицу, в голубую даль убегающего к горизонту моря. По площади проходили женщины с ребятишками на спине. У некоторых на головах высились медные подносы и корзины с различной снедью. А чуть подальше, под низким навесом из серого брезента, расположился знакомый старик. Эдвардс давно уже заприметил у него старинный хорасанский ковер — вот и сейчас он выделяется в груде вновь поступившего товара: свежий, яркий, как и много десятилетий тому назад.
Эдвардсу нравились красивые вещи, особенно старинные. Он собирал их всюду, куда бы его ни забросила служба — и в Японии, и в Корее, и в Турции. Этот хорасанский ковер был уже запродан западногерманскому послу. Эдвардс предлагал торговцу крупную сумму, но тот отказался.
«Нужно поговорить еще раз», — решил он, возвращаясь к столу.
Трудно, трудно стало работать; не хватало энергии, иссякала изобретательность. Русские были начеку! Три раза проваливались его агенты. А этот?.. Нестеров-Семушкин тоже не внушал больших надежд. Слишком робок, трудно сходится с людьми... Но выбора не было.
Вчера снова звонили. Уже найден солидный покупатель. Следует поспешить. Человек, непосредственно осуществляющий операцию, давно на месте... Эдвардса бесили категорические распоряжения. Поработали бы сами в его шкуре! И те несколько ценных вещиц, которые перешли из-за кордона через его руки, были добыты с неимоверным трудом. Что же касается библиотеки... Это крепкий орешек. Он пошлет Семушкина, а сам умоет руки. Не он заварил кашу, не ему ее и расхлебывать. Хотя следует признать — трест не скупится. Ему всегда шли два процента с барыша, порою очень внушительная сумма.