Синдбад не жрал ничего. Он вообще не жрал ничего, хлеб с джемом да джем с хлебом. Мама кормила его чуть не с ложечки; или тоже «не встанешь из-за стола, пока всё не съешь». У папани терпение лопнуло, он на Синдбада наорал.
— Не кричи, Падди, не надо, — шептала маманя папане, чтобы мы не слышали.
— Да он специально на нервы мне действует! — кипятился папаня.
— Только хуже сделаешь, — сказала маманя уже громче.
— Избаловала ты парня, испортила.
И папаня встал из-за стола.
— Так. Я пошёл читать газету. Когда вернусь, чтоб тарелка была пустая, а не то…
Синдбад скрючился на стуле и пялился в тарелку, точно приказывая ужину взглядом: «Встань и уйди! Встань и уйди!»
Маманя ушла за папаней — доругиваться. Я помогал Синдбаду всё съесть. У него еда валилась изо рта на тарелку и на пол.
В общем, мелкий просидел над ужином час или около того, пока папаня не проинспектировал тарелку. А чего её инспектировать, она пустая: что я не приговорил, то в помойном ведре.
— Этак-то лучше, — сказал папаня, и Синдбада отпустили спать.
Такой уж он был, папаня наш. Любил свинью подложить, и безо всякой особенной причины. Допустим, не разрешает и не разрешает нам смотреть телевизор, а через минуту сидит с нами на полу, досматривает хвостик этой несчастной передачи, даже не вспоминает, как мы его упрашивали только что. Он вечно был занят. То есть он вечно говорил: я занят, я занят, а сам в кресле посиживает.
Я весь дом прибирал в воскресенье утром, перед тем как идти к мессе. Маманя выдавала мне тряпку — чаще всего лоскут старой пижамы, а то и целые пижамные штаны. Начинал я с самого верху — с родительской спальни, надраивал маманин туалетный столик, раскладывал красиво гребни. Потом вытирал подголовник. Пыли там было — ой! Вся тряпка в пыли. Особенно я начищал картинку с Иисусом, раскрывающим в груди Святое своё Сердце — докуда доставал, протирал изо всех сил. Иисус свесил голову набок, точно котёнок. На полях картины были написаны папани с маманей имена, дата их свадьбы: двадцать пятое июля тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, — и дни рождения всех нас, ктоме младшей сестрёнки, которая только-только родилась. Это писал сам отец Молони. Моё имя стояло первым: Патрик Джозеф, а потом сестрёнка, умерла которая: Анджела Мэри. Она умерла, ещё не родившись как следует. Третьим Синдбад, только не Синдбад, само собой, а Фрэнсис Дэвид. Потом сестрёнка Кэтрин Анджела. Для младшей, Дейрдре, оставили пустое место. Я был старший, поэтому меня назвали в честь папани. Пустых мест оставалось шесть. Я протирал лестницу сверху донизу, и перила тоже. Начищал все украшения в гостиной. И никогда ничего не разбил. Ещё я протирал старинную музыкальную шкатулку с нарисованными матросами, изнутри оклеенную истёртым войлоком. Повернёшь ключик, и шкатулка играет песенку. Шкатулка была мамина.
А вот на кухне я ни разу не прибирался.
Лайама с Эйданом тётка, которая из Рахени, сама убирала весь дом. У неё было трое детей, много старше Лайама с Эйданом, а муж работал в Корпорации газонокосильщиком. Дважды в год он приводил в порядок газоны на нашей улице. Нос у косильщика был громадный, багровый, весь в мелких порах, аж похожий на банную губку. Лайам уверял, что если рассматривать вблизи, то это не нос, а восьмое чудо света.
— А ты свою маманю вспоминаешь? — спросил я Лайама.
— Ага.
— Что ага?
Лайам не ответил, вздохнул только.
Тётка у них была здоровская. Ходила вперевалочку. Говорила «святые угодники, жарища», когда жарища, или «святые угодники, мороз», когда мороз. Бродя по кухне с чайником, напевала, чтобы не забыть, чем занимается: «чайку, чайку, чаёчку». Или, заслышав Ангелус, мчалась к телевизору, бухтя под нос: «новости, новости, новости, новости». Толстые вены у тётушки на ногах сплетались, как корни деревьев. Она пекла огромные роскошные печенья, которые оставались вкусными даже черствые.
У них была другая тётя, которая оказалась вовсе и не тётя. Кевин разболтал нам подслушанный разговор своих папани с маманей. У мистера О'Коннелла была девушка! Ну, не то чтобы девушка, а женщина средних лет. Звали её Маргарет. Эйдану она нравилась, а Лайаму не нравилась. Заходя в гости, она всегда угощала братьев пакетиком карамели «Кларнико» и строго следила, чтобы они поделили и белые, и розовые конфетки поровну, хотя по вкусу белые от розовых не отличались. Маргарет готовила ирландское рагу и яблочный тертый пирог. Лайам утверждал, что однажды, когда все они вместе смотрели по телевизору «Беглянку», Маргарет громко пукнула.