— Не бойся, мам. Папа скоро вернётся, я чувствую.
Трое вышли из подъезда на улицу. Лёгкий ветер подхватил короткие волосы Сериль, развивая их, а прохлада ветра рассеяла остатки сонности, гнавшие девушку в объятия сна.
— Ты передавай Данте, что как только он приедет, мы махнём с ним на рыбалку. Я тут присмотрел одно место на пляже. Там рыба идёт как милая.
— Так, сначала мы с ним с ним должны сходить.
— Вот ты мужика держишь в ежовых рукавицах. Ты помнишь, как он ради тебя того Кумира покромсал, а ты его…
— Покр-карамсал, — попыталась выговорить слово девочка. — Это как?
— Дедушка неправильно выразился. Я потом тебе расскажу эту историю, — девушка повернулась к Карлосу. — Пап, давай поменьше вспоминать о том, что было тогда… не самые приятные воспоминания.
Поговорив и обнявшись напоследок, Сериль и Карлос разошлись, когда вышли за пределы здания. Дед повёл внучку налево, через небольшую тропинку между стеной и клумбами с цветами на остановку, а женщина двинулась направо.
«Ох, милый Данте, как же ты там?» — вспомнила о муже девушка. Каждый день она с содроганием вспоминает, что сейчас её благоверный на самом краю боевых действий, защищает родину и с честью и доблестью сражается за всех граждан Рейха. Так, по крайней мере, она говорит дочери, чтобы та гордилась отцом и с поднятой головой рассказывала о папе одноклассникам, только всё получается иначе. Это Сериль — приезжая, тут им выдали квартиру, а большинство родителей в классе — это коренные жители, которым не особо нравится положение дел в Великом Коринфе. А кто-то ещё состоял в крупнейшей партии — Республиканский Левый Либерально-Демократический Фронт Великого Коринфа, которую Канцлер распустил, и она тихо уползла в тень, посвятив себя делу разжигания ненависти к имперцам.
«Так почему же Империя ничего не делает?» — снова рождается немой вопрос и с болью девушка находит ответ — Рейху нечего сюда отправлять. Части Инквизиции и Корпуса Веры растянуты по всей Империи, Гвардия Трибунала только должна через неделю закрепить здесь первые подразделения и единственной существенной силой стали ордена, которые ничего не делают.
Подходя к площади имени Аврелия Августина[1], Сериль смогла разглядеть, что по каменным плитам ступают поборники мятежа — люди с плакатами, кричащие и орущие нечто странное и сумбурное. Человек пятнадцать, в разноцветных лохмотьях и драными баннерами, не более того. Девушка смогла разглядеть, что на полугнилых досках и кусках бумаги, на новоимперском намалёвано красными, синими, чёрными и жёлтыми маркерами: «Долой Рейх», «Вставай четной народ за нашу свободу», «Поднимитесь коринфяне, во имя нашей свободы!», «ЯМЫ — коринфяне!»
Множество людей с сокрытым сожалением относятся к этим людям, облачённых в нищие одежды мятежа. Сериль видит по глазам проходящих, что они рады бы поддержать митингующий люд, но бояться полиции и немногочисленных инквизиторов.
Сериль не стала смотреть на это безобразие, понимая, что скоро этих мятежников заберут в участок, где скорее дело передадут в суд и отправят их в колонию. Но всё равно это не даёт спокойствия и Сериль чувствует, что некое напряжение повисло в воздухе, кажется, словно город вот-вот готов взорваться от мятежных настроений.
Минуя площадь, женщина вышла на небольшую улицу, образованную между двух линий высотных зданий и ведущую на прямо в какой-то парк, чьи зелёные образы манят через прохладный переход.
— Подайте бедному нищему, — пристал тут же к девушке старый оборванец в лохмотьях.
— Ты не для себя берёшь, — Сериль потянулась к карману, одновременно смотря на нашивку синего цвета, украсившую плечо полудырявой сине-джинсовой куртки. — Ты сторонник бывшей партии.
— И чё? Ты хоть знаешь, что мы стоим за великое дело.
— Видела я таких, — фыркнула Сериль, вспоминая детство, проведённое в Пиренейской Теократии, и толпы фанатиков, которые ради «свободы от испанской диктатуры» готовы были рвать и метать. — Вы на всё пойдёте ради мнимой свободы.
— Мнимой!? Мнимой!? — разъярённо стал вопрошать нищий, почёсывая себя за чумазую грубо стриженую бороду грязной рукой. — Почему я не могу молиться своим богам? Почему я не могу заказать себе наркоты, сколько хочу? Почему я не могу вызвать себе… кхм… девок? Почему вдруг это стало преступлением!?
— Вот она ваша свобода, — усмехнулась Сериль. — Наркотики, интим и язычество… не слишком впечатляет.
— У нас был свой парламент, а не кучка марионеток на подачках у Канцлера! У нас был свой либеральной президент и независимый суд! — нищий опустил голову вниз, скорбно покачивая и приговаривая. — Всё это похерил твой Канцлер. Он отобрал у нас нашу свободу.
— Вспомните, как вы жили? — Сериль ускорила шаг, пытаясь как можно скорее миновать переулок, стуча каблуками невысоких туфель по асфальту.
— И-и-и? — возопил нищий. — Зато у нас была наша свобода!
— Ты вообще откуда взялся?
— Меня ваш Канцлер сделал таким! — нищий схватился за свою одежду. — Раньше я был крупным торговцем медпрепаратов… а теперь, — всхлипнул бедняк.
— А, это вы втридорога продавали медикаменты, а на самые простые лекарства задрали цен раз в десять.
— Это сущность капитализма и свободного рынка. Ты ничего не понимаешь!
— Теперь непонятна ваша ненависть к Канцлеру. Рейх вам не даёт обдирать людей, не даёт опуститься на самые глубины похоти и распутства.
— Твой Рейх ничего не стоит. Скоро вся власть снова окажется у нас. Все диктатуры обречены, — окончив тираду, бедняк сделал голос более умилительным и снова решил давить на жалость, протянув руку. — Так ты не дашь ничего старому нищему… как же твой Бог такое оценит?
Сериль положила что-то на тканевую перчатку, с обрезанными пальцами что-то и ускорила шаг, вырываясь из объятий холодного и мрачного перехода. Гримаса лёгкой злобы скривила грязнённый лик нищего, когда он увидел, что на его ладони не звонкие яркие монеты, а всего лишь пара конфет в серебристой обёртке.
Впереди её ждёт парк, представленный небольшим круглым участком земли, прерванным двумя дорожками. Вокруг фонтана, украшенного бронзовыми статуями двуглавых орлов, всё выложено брусчаткой, которая упирается в высокий бордюр, за которым проросла зелёная изгородь из деревьев и кустарников. Сериль так и хотела бы присесть на одну из гранитовых лавок и послушать журчание воды, посмотреть как в величественных бронзовых изваяниях отражается растительный каскад, но ей нужно идти на работу.
И даже тут ревнители былой свободы не смогли удержать порыв души нечестивый от того, чтобы не измалевать одну из статуй орла надписями мятежа. «Смерть тирану», «долой Рейх и Канцлера», «Верните нам нашу свободу и богов», — прочла Сериль на одной из статуй, понимая, что эти записи долго не продержаться и скоро их сотрут.
Миновав парк, она выла на ещё одну улицу, уложенную бетонными плитами красно-зелёной покраски и устилающих подножье трёхэтажных зданий. Тут она стала свидетелем ещё одной сцены, которую развернули митингующие:
— Разойдитесь, иначе к вам будет применена сила! — раздался голос одного из пятнадцати полицейских, которые выстроились напротив двадцати митингующих.
«Верните нам свободу», «Допустить партию свободы в парламент!», «Свободу вероисповеданий!», «Заберите вашего Христа и дайте нам богов!», «Верните индустрию интима!» — такие речи Сериль смогла прочесть на плакатах, и ей стало не по себе того, насколько люди могут держаться за ветхий закон кризиса.
— Огонь! — приказал начальник полиции.
Стража порядка положила на плечо дробовики, и раздался оглушительный залп, секундная вспышка промелькнула и мгновенно двадцать человек упали как подкошенное снопом сено, плакаты и знамёна рухнули наземь. Гражданские стали разбегаться с криками и воплями в сторону, но Сериль остановилась, продолжая краем глаза всматриваться в то, что происходит дальше. Люди не умерли, лишь с криками и стенаниями елозят и катаются по земле, держась за брюхо.