Чхеидзе. — Числа я не помню, но это было после возвращения…
Председатель. — Что характерного было тогда в его образе действия?
Чхеидзе. — Я боюсь ошибиться, — он на нас тогда произвел такое впечатление, что он хотел получить как бы некоторую компенсацию…
Соколов. — Реванш по отношению к поведению Чхенкели?
Чхеидзе. — На меня это такое впечатление произвело… Он остался в тени тот раз и хотел произвести демонстрацию такую, чтобы это было некоторой компенсацией того, что он тогда остался в тени. На меня такое впечатление произвело, но объективно судить я не могу…
Председатель. — А как он относился к этому исключению депутатов и вообще ко всему этому инциденту?
Чхеидзе. — Это прошло незаметно. Потому ли, что они вообще стушевались и главным оказался Чхенкели, — досада известная заставляла или какая-нибудь другая причина, — но он, так сказать, в отношении этого события не проявил себя…
Председатель. — А тот случай, который имел место после возвращения, в чем он заключался?
Чхеидзе. — Выражения, за которое председатель лишил его слова, я не помню; но, помню, что это неподчинение как бы не вытекало из обстоятельств… Он часто говорил очень резко, резкие выступления делал, но поступков демонстративных вообще не совершал… Чтобы он с места особенно часто, как некоторые другие, выражал свои протесты и не подчинялся порядку — это, так сказать, не вязалось с его общим поведением. В этом же случае было такое упорство, что в моих глазах этот поступок явился необычным. Это было для меня неожиданно.
Председатель. — В его выступлениях, в его деятельности вообще, не замечали ли вы стремления добиться роспуска Думы или даже может быть чего-нибудь большего, — чтобы Дума не была собрана?
Чхеидзе. — Нет, я этого не могу сказать… Например так: в одном из выступлений по рабочему вопросу, насколько мне помнится, он угрожал с думской трибуны. Он сказал так: «Вы здесь не считаетесь с тем, что мы говорим, а вот на улице мы вам покажем. Идите туда на улицу и тогда говорите со мной!» — Вот такие выпады бывали, но это нельзя назвать призывом или чрезмерно резким выступлением… Такие выступления были, но чтобы их можно характеризовать, как желание столкнуть Думу, — я признаться, колеблюсь…
Соколов. — Не помните ли вы, что, после вашей обструкции он своей фракции предлагал сейчас же разъехаться по России и вызывать демонстративный протест всюду?
Чхеидзе. — Это я помню.
Председатель. — Когда это было?
Чхеидзе. — Как раз перед исключением из Думы в апреле месяце…
Председатель. — Вы откуда знаете?
Чхеидзе. — Я сейчас припоминаю этот факт очень хорошо… Может быть, я слыхал об нем из уст кого-нибудь из товарищей Малиновского… В этот момент он, действительно, говорил, что в Думе работать уже нельзя, что в Думе, при таких условиях, не стоит работать, что в Думе не дают возможности работать… Я слышал не от него, а от других: у нас с ним, после раскола, установились такие отношения, что я редко с ним беседовал.
Председатель. — Но вы знаете это от ваших товарищей по фракции вас окружавших, так что это факт. Теперь скажите, что вам известно об обстоятельствах выхода Малиновского из членов Государственной Думы и о том, что он делал после того, как вышел?
Чхеидзе. — Выход его для меня, — а насколько я могу судить, и для моих товарищей, — был совершенно неожидан и непонятен. Если вы меня спросите: — как же вы объясняли это? Я должен сказать, что я склонен был объяснять одним, — что Малиновскому не удалось играть такую роль, о которой он мечтал и на которую претендовал. Мне казалось, что в этом отношении, положение его в его глазах выяснилось после исключения нас из Думы за обструкцию… Когда меня привлекли по делу, мне казалось, что на него это подействовало нехорошо. За те лозунги, которые они должны были выдвигать: вопрос о демократической республике, о конфискации земли и т. д. (они постоянно нас упрекали, что мы их не выдвигаем), — за эти самые лозунги меня привлекли, как члена Государственной Думы, за выступление с ее трибуны… Он произвел раскол для того, чтобы показать, что их часть является охранительницей чистоты принципов, а фактически вышло, что привлекли за их коренные лозунги члена не их фракции… Мне казалось, что и демонстрация в Думе 22 апреля так повлияла на его самолюбие, что он счел нужным оставить свой пост. Вот как я толковал. Другого смысла, другого мотива, я не мог найти…
Соколов. — Но не возникало ли, вскоре после его внезапного удаления, в кругах близких к вам меньшевиков — социал-демократов предположений и слухов, что этот внезапный отъезд вызван его связью с департаментом полиции?
Чхеидзе. — Это предположение моментально возникло и в думских кругах… На меня такое впечатление произвело, что все время, относительно Малиновского, как бы взаимный уговор молчания, так сказать, был, а когда он ушел, у всех развязались языки и стали говорить такие вещи… Такое впечатление получилось потому, что многое знали, оказывается, в Думе, по этому поводу, различные члены, различных фракций, — и, однако, об этом ничего до его ухода не говорилось… Обнаружилось, что в Москву, вероятно, отсюда, из департамента полиции, были даны известные инструкции, относительно выборов. В кулуарах это стали говорить через два-три дня. Я удивлялся: если все ясно и определенно известно, почему мне лично раньше никто ничего не говорил?… Как наша меньшевистская группа вообще реагировала на уход из Думы Малиновского? Относительно этого я должен сказать, что у нас в нашей газете, которая тогда выходила, поставили очень ясно и определенно вопрос, что пройти молчанием этот выход и отнестись к нему неопределенно невозможно. И вот уже статьи стали появляться в нашей «Рабочей» меньшевистской газете, и в среде наших товарищей высказывалось совершенно определенно, что тут есть весьма много таких данных, которые говорят за то, что он человек неблагонадежный… Это уже было ясно и определенно из всей совокупности собранных сведений… Я лично должен вам сказать, что я несколько удерживал своих товарищей от чересчур резкой постановки этого вопроса, потому что мне казалось, что надо иметь больше данных, чем тогда я имел, чтобы выступить с определенной оценкой. Совершенно определенно могу сказать, что в нашей меньшевистской части решили определенно повести кампанию для выяснения существа вопроса. Так реагировала меньшевистская часть партии здесь в Петрограде и «Рабочая Газета». Что касается кулуаров Думы, то, повторяю, что сразу, на второй и третий день после ухода Малиновского, стали говорить такие вещи и такие данные указывать, что меня лично несколько поражало, что было столько данных, которые давно должны были наводить на весьма и весьма серьезные размышления…
Председатель. — Какие же сообщались данные?
Чхеидзе. — Во-первых, довольно определенно стали говорить, что этот человек вызывал у всех сомнения своим поведением… Из наблюдений за ним оказалось, что бросался в глаза каждый его поступок… Словом, у многих развязались языки. Я со многими был в хороших отношениях, но они прежде ничего не говорили о Малиновском. Когда же он ушел из Думы, все заговорили. Так что получалось впечатление, что в их глазах Малиновский уже давно находился под сомнением. Что касается Родзянки, то стало известно, что Родзянко по этому поводу уже достаточно в курсе дела и что личность Малиновского для него не является каким-либо вопросом, — что у него есть об этом точные данные. Но тогда это в нашей среде толковали таким образом, как обыкновенно бывает у нас: Родзянко, мол, может сказать, потому что и прочее…
Председатель. — Т.-е. почему именно?
Чхеидзе. — Да потому, что вообще буржуазия кричит о нас, пользуется всяким случаем дискредитировать… Поэтому я, по правде сказать, тоже не считал нужным и необходимым добиться прямого ответа от Родзянки: если это достаточно известно Родзянке, то он сам должен сказать… У нас этот вопрос возбуждался несколько раз, но мы не пошли таким образом, чтобы непосредственно обратиться к Родзянке…