Когда после моего возвращения из заграницы, после долгого разговора с царем и его слов: «Мы еще с вами поговорим не раз», Бадмаев мне сказал, что Распутина за меня «благодарили», я поверил, что и он обо мне говорил царю, и знал, что многие обо мне говорили и писали, и стал думать, что мне предложат административную работу. Ставленником Распутина я себя не чувствовал, считал свое назначение, если таковое будет, зависящим от многих причин и лишь в том числе и от разговоров обо мне Распутина. Когда после моего назначения Распутин сказал мне по телефону, что теперь мне не гоже водиться с мужичонком, я ему ответил, что он увидит — я не зазнаюсь. Но ставленником его себя не чувствовал, продолжал с ним встречаться у Бадмаева, как прежде; чужой при дворе, не имея никаких связей, какие были у других, я не заметил, что моею связью был Распутин (а значит Вырубова и царица), пока царь не привык ко мне, не почувствовал, что я стал любить его, как человека, так как среди большого гонения я встречал у него защиту и ласку; он на мне «уперся», как он раз выразился мне. Он говорил, что я его личный выбор: мое знакомство с Распутиным он поощрял. Бадмаев и Курлов звали меня на эти свидания, и я ездил не задумываясь; я знал, что его видят многие великие люди. Отказ Распутина от 150 тысяч треповских тоже произвел на меня впечатление. Я ему сказал: «Да ты выходишь честнее многих господ министров». Так свидания эти продолжались, и я только теперь понимаю, что они сыграли большую роль в моем несчастии, конечно, сделались известными (да я и не берегся) и послужили к отчуждению моему от прежних друзей, из которых, к сожалению, мне никто не сказал правды в глаза.
Вначале, когда я у Бадмаева увидал Распутина, я знал, что его винят в том, что он опозорил своим поведением и приближенностью к царице царскую власть, что он провел нехороших, корыстных людей; я узнал, что царю много раз говорили безуспешно про Распутина. У меня явилась мысль, что надо поступать иначе: не упрекать царя и требовать удаления Распутина, а начать с того, чтобы Распутин не срамил царя, публично не безобразил, и постепенно раскрыть глаза царю, открывая ему оборотную сторону его отношений к этому делу, и таким образом постепенно отдалить Распутина. Начать же с того, чтобы Распутин не срамил царя, будет, мне казалось, легко, так как и сам Распутин поймет, что это — вред для царя. Эти мои предположения я говорил Штюрмеру (в Английском клубе), Курлову, Бадмаеву и, кажется, Васильеву. Мысль свою я начал проводить; уговаривал Распутина не безобразничать, говоря, что ему надо беречь царя; он слушал меня внимательно и даже сказал «а ведь мне придется слушаться». Царю я передал этот разговор и говорил о пользе отъезда Распутина в Тобольск.
Размер влияния Распутина нам был не ясен. Все мы думали, что он имеет силу через Вырубову и царицу. Только в течение октября и ноября стало выясняться его влияние на царя непосредственно. Первый заметил это Бадмаев, который сказал: «а ведь царь его слушается». Позднее Курлов сказал: «да, даже страшно делается». Помнится, я на это ответил: «но как же тут быть? вот он скоро в Тобольск уедет» (на свадьбу дочери). Приблизительно в это время принял должность Куколь. Царя я не видел до убийства Распутина. С последним я продолжал видеться у Бадмаева. Обычно, так как я не знал, когда его звали, за мной заезжал Курлов, либо мне звонили по телефону. Обыкновенно Распутин сидел недолго, случалось, что я приезжал уже после его отъезда. Раз или два был с ними и Васильев.[*] На квартире у Распутина я был два раза. Раз с Бадмаевым, который сказал, что Распутин обижается, что к нему не приезжаем. Курлов высказался против, так как это не осторожно. Бадмаев сказал: «да чего тут скрываться, с ним сам царь дружит», — и поехали Бадмаев и я. В другой раз был по вызову Вырубовой, переданному через сестру Воскобойникову. Оба раза у него было несколько человек, — помню, мать и дочь Головины, Воскобойникова, Вырубова. Из моего плана прошло только одно: публичных скандалов не было, просьбы Распутина разбирал внимательно Курлов, исполнялось только справедливое, но, оценивая теперь прошлое, вижу, что из дальнейших моих планов ничего бы не вышло. Влияние Распутина было громадное: он был как член семьи. Верховное командование было принято царем после долгих колебаний, по решительному совету Распутина. Однако, смерть Распутина была принята царем и царицей спокойно: ни слез я не видел, ни получил упрека. Когда здесь был румынский принц, прошел слух, что за него выходит великая княжна Мария (кажется).[*] Я спросил царицу: можно ли ее поздравить с будущей свадьбой. Она с сердцем ответила: «что это за пустяки говорят. Я дочь без любви не отдам замуж, я знаю, что такое политические браки». Теперь я чувствую себя виноватым, что шел не тем путем, каким надо было итти, чтобы оттянуть революцию. Моя доля влияния служила правым партиям для передачи царю их оценки положения с их прямолинейными способами считаться с движением. Окруженный людьми правого направления, я сделался передатчиком их взглядов и их оценки современного положения вещей. Эта оценка находила симпатии у царя, который был тоже правым. Дни общих собраний Думы, как теперь понимаю, не могли быть посвящены законодательству и бюджету, а непременно самым резким нападкам на власть, что и было. Это давало правым внешне справедливый повод искренно говорить, что Дума не работает, а поднимает настроение страны (а я теперь вижу, что она его только отражала), и что нужен перерыв или даже роспуск Думы. Политика правительства была вялая, но тоже правая. Я, если бы понял положение, должен был ей противиться, а я не только не противился, а оживлял эту вялость, говоря с царем языком простым, которым говорит каждый старый земский гласный, и который, как я замечал, ему нравился. Сведения мои о движении по департаменту полиции были узки, они упускали общую громадность сдвига, я же видел его главную причину в затруднениях экономических. На это я налегал в докладах у царя. Сведений о военной среде у меня не было или были случайные. Между тем, мобилизация охватила 13-й миллион (помнится), т.-е. целый народ, — я это упустил из виду, на фронте не был, ездил заграницу, было некогда. Заботился о выдаче пайка и пособий семьям, настроения же войск не знал. Вспоминаю теперь историю резолюции царя на постановления совещания по обороне; о том, чтобы собрать все совещания под председательством царя. Я ничего про это постановление не знал. По телефону мне сообщил Беляев о происшедшем. Он сказал, что отказался представить это постановление царю, что оно невозможно, и просил его держать, чтобы это постановление не пало на его ответ: что он «ничего не мог сделать». Звонил ко мне Щегловитов, тоже давший мне свою оценку дела (он постановления не подписал). Когда я поехал к царю, я ему сказал об опасениях Беляева по поводу случившегося. Царь ответил: «Да, я это уже знаю со слов Щегловитова; ведь если собрать, то будут такие речи, что, пожалуй, придется ударить кулаком по столу и сказать: «молчать». — «Да, государь, речи будут несомненно очень резкие, положение ваше будет трудное, но и стучать кулаком выйдет неловко. Нового же вряд ли что узнаете; речами недостатка пушек, рельс и пороха не пополнить». «Так что же делать? Думаю не собирать пока, так и напишу!». — «Думаю, что лучший выход будет резолюция, что соберете совещание, когда сочтете это необходимым». Резолюция, положенная царем, похожа на то. Царица, которая дело это уже знала, одобрила резолюцию, также Беляев, Щегловитов и другие, кому я рассказывал. Я думал тогда, что сделал хорошо, и теперь вижу, что это лишняя капля масла в огонь.
А. Протопопов.