Председатель. — Он сказал (читает): «Правда, раньше был с ним в сношениях, но затем совершенно эти отношения прекратил, потому что считал Манасевича человеком низким».
Хвостов. — Да это раньше, много лет тому назад.
Председатель. — Потом вы, из осмотра служебной переписки по департаменту общих дел, обнаружили, что…
Хвостов. — Что он состоял при нем до самого последнего времени. Из разговора со Штюрмером мне пришло в голову, в особенности после моего доклада государю и после различных милостивых слов самого его величества, а что не передал ли Штюрмер мое ходатайство об увольнении, сказав, что я нездоров, и государь соблаговолил, тем более, что государь говорил, что это назначение временное, и т. д. Я тогда спрашивал Штюрмера: «Значит, надо мной не каплет, я могу надписать прошение через неделю?». «Нет, говорит, раз там загорелось, так хотелось бы, чтобы было скорее. Прошу вас, сегодня же напишите Танееву прошение об увольнении». Я говорю: «Борис Владимирович, так никогда не делается, я Танееву ничего писать не буду, и сегодня же напишу государю». — «Зачем беспокоить его величество, напишите Танееву». Я говорю: «Разрешите, я сделаю так, как найду нужным». Мне казалось, он хотел, чтобы я написал Танееву, чтобы перед государем не открылся какой-нибудь из выкинутых им фортелей. Тут я написал государю и тонко намекнул, что я государя не просил и что после его милостивых слов я бы сам не решился ни непосредственно, ни через кого-либо иного просить об увольнении до получения на это прямых указаний государя. Письмо я получил обратно с надписью государя: «Благодарю за верную службу и испытанную преданность, от души желаю здоровья на многие годы».
Председатель. — Что вы можете сказать про политику Штюрмера, как министра иностранных дел, в частности, в чем выражались его германофильские симпатии?
Хвостов. — Я довольно низко ставил способности Штюрмера и думал, что он с этим делом не справится, сделает какие-нибудь опрометчивые шаги и нарушит добрые отношения с союзниками, но до меня не доходило чего-либо подозрительного в смысле его изменнических поступков или предположений. При мне он всегда выражал самые патриотические чувства, ярую ненависть к немцам и Германии и полную симпатию к союзникам. Если он иногда и говорил, то я не видел ничего позорного, потому что и мне приходило в голову, что нас платонически не могут любить ни англичане, ни французы, и что они любят нас (я и теперь думаю так же) настолько, насколько им выгодно. И когда были различные переговоры, при которых я присутствовал при докладах бывшего министра Барка, относительно соглашения с ними по денежному вопросу, они своих выгод не забывали и довольно сильно на нас нажимали в некоторых отношениях. Да это вполне и естественно.