Председатель. — Знаете ли вы Комиссарова?
Хвостов. — Я знал, как и Курлова, по той репутации, которая шла, а когда я сделался министром внутренних дел, то до меня дошли сведения, — я не помню, была ли это жалоба или газетная статья, — что он совершенно неистовствует в Ростове на Дону, где он был градоначальником, пьет без просыпа, производит самые циничные действия, совершенно нагло развратничает. Я признал, что такого человека немыслимо держать на том посту, который он занимал. Но я привык не доверять словам, их не проверив. Я просил Степанова указать на кого-нибудь из жандармских генералов, которому можно было бы довериться; он назвал генерала Петрова или Попова,[106] которого я и командировал туда, чтобы он произвел негласное дознание и сообщил бы, верно это или нет. Генерал Попов представил письменный доклад, в котором не только подтвердил, но представил такую иллюстрацию, что я ни на минуту не усомнился, взял этот доклад, доложил государю, и Комиссаров был немедленно уволен без прошения.
Председатель.— Вам впоследствии не встретилось какое-нибудь обстоятельство, которое бы заставило вас изменить эту точку зрения?
Хвостов. — Нет, до меня дошли сведения, что у Комиссарова нет никаких денег, что ему нечем жить — он все пропил. Потом мне говорили, что этот человек опасный в смысле знания скандальных тайн, близких ко двору, и т. д., что нельзя ли что-нибудь сделать в виду его несчастного положения, в смысле материальном, и чтобы он не был опасным человеком для разоблачения неприятных подробностей, которого я совсем не желал и считал долгом по возможности избегать. Повидавшись предварительно с Комиссаровым, который принес покаяние и говорил, что он погибнет, я испросил ему высочайшим докладом пенсию, кажется, в 3.000 руб. из сумм департамента полиции, и, кажется, потом он меня упросил еще, чтобы я испросил разрешения считать его уволенным, согласно его прошению.
Председатель. — Так что вы руководились в этом отношении побочными соображениями, а не тем, что вы ошиблись относительно его личности?
Хвостов. — Я не мог этим руководиться, потому что, придя ко мне гоголем, он просил потом прощения и признал сам, что, будь на моем месте, себя бы прогнал.
Председатель. — Что вам известно о перлюстрации частной переписки?
Хвостов. — Мне известно, что такая лавочка тайного советника Мардариева существовала в Петрограде. Раньше, еще будучи правителем канцелярии министра, я знал, что этим занимается тайный советник Фомин. Но я не обратил внимания на это дело, потому что меня поразила совершенно глупая постановка дела. Каждый день или каждое утро я получал пакет от Мардариева с 5-ю перлюстрированными письмами, не имевшими никакого государственного значения. На меня это производило впечатление чего-то подлого, что мне было совестно читать. Но в интересах охранения спокойствия государства я там ничего не получал, разве иногда получал интересные сведения, касавшиеся какого-нибудь злоупотребления — жалобы на губернатора и т. д., но таких сведений было очень мало. В числе перлюстрированных писем я нашел и свои письма. Когда я был министром юстиции, я узнал, что это стоит довольно много денег,[107] и нашел, что это слишком большая роскошь иметь г. Мардариева, чтобы перлюстрировать письма министра юстиции или других сановников. Я несколько раз говорил товарищу министра, заведующему полицией, что перед началом будущего года необходимо войти в обсуждение этого вопроса и что мне хочется этого Мардариева упразднить. Но приступить к этому вопросу я не успел.