— Думаете ли вы, что ее можно решить? У меня на этот счет свое мнение. Но это тайна. Я готов открыть ее только одному человеку, не больше. И я не отвечаю за последствия. Если мисс Уилбер не будет слушать...
Художница засмеялась и зажала ладонями уши.
— Вы в самом деле ничего не услышите? — спросил Бонд, глядя на ее растопыренные пальцы.
— Так вот, — обратился он к Эбнеру, — конечно, существует великая Проблема Человечества, но она неразрешима, да так оно и было задумано с самого начала. Наш мир не что иное, как коралловый островок, на котором нас к чему-то подготавливают, своего рода испытательный участок, парниковая грядка, откуда со временем нас расселят в зависимости от наших заслуг. Нет силы, способной разрешить загадку мира, кроме той, что в начале всех начал разделила его на части. Как ни натягивай одеяло, оно всегда будет чуть коротковато. Нам остается идти положенным каждому из нас путем, решая на грифельных досках некую задачу, решая больше для того, чтобы чем-нибудь занять себя, нежели в надежде получить «ответ», начертанный в Великой Книге там, наверху.
— Однако... — начал было Эбнер; его религиозное чувство было слегка задето.
Мисс Уилбер рассмеялась: она все слышала.
— Прошу вас, — торопливо продолжал Бонд, — не открывайте этой тайны ни одной живой душе. Я — единственный, кто нащупал истину. Если предать ее гласности, все побуждения заглохнут в человеке, всякая деятельность прекратится, и мир остановится. Так что — ни слова! Ведь если предрешено свыше, чтобы эта проблема оставалась неразрешимой, то очевидно, что нам и не полагается доискиваться истины.
Эбнер набрал воздуха, собираясь заговорить, но Бонд, не давая ему возразить, продолжал уже более серьезным тоном:
— Может быть, лучше не занимать голову такими вопросами, а взяться за что-нибудь полезное, повседневное. Поменьше о маркизах, побольше о той же молочнице...
— Так пишите о том, что вам знакомо, что вам по душе, — резко заметил Эбнер.
Он дал понять своим тоном, что ему не по вкусу прихотливая игра фантазии Бонда.
— Ах, если бы знать и любить значило для меня одно и то же, как для вас! Детство в деревне, какое светлое начало! Увы! Мне не по душе то, что знакомо, а то, что по душе, я не всегда знаю, скорей только угадываю.
Бонд говорил с непривычной для него искренностью. Один верный совет в эту минуту мог бы определить его будущность: Бонд в равной мере мог стать «веритистом» или остаться дилетантом.
Эбнер чуть не фыркнул и покачал головой, он не был склонен сочувствовать этому карлику, этому завсегдатаю студийных вечеринок, любителю бесплодных умствований. Да, над ним тяготело проклятие городского воспитания. Разве можно ждать чего-нибудь свежего и значительного от того, кто родился и вырос в нездоровой атмосфере города?
— Видите ли, — произнес он почти презрительно и даже не пытаясь скрыть это, — вы пишете хорошо в своем роде. Некоторые из ваших вещей даже обладают отточенным стилем. Я думаю, вы этого и добиваетесь. А мне важно содержание!
Бонд откинулся на подушки; он чувствовал себя слегка обиженным, совсем слабым и незначительным. Да, очевидно, большая, искренняя, глубокая вещь ему не по силам. «Бездне города» суждено остаться ненаписанной.
Эбнер проходил коридором и заглянул к Джайлсу. Декоратор работал над большими эскизами для панно.
— Тоже для какого-нибудь магната?
— Нет, для одного безобидного старичка, который всю жизнь честно трудился в предприятии по сбыту скобяных изделий. Как вы полагаете, имеет ли он право на цветочки?
— Смотря какие.
— Страстоцветы и камелии.
— Гм. Разве они растут в здешних местах?
— Вряд ли. Но мой джентльмен двадцать пять лет никуда не выезжал, и ему хочется уйти как можно дальше от «здешних мест».
Эбнер хмыкнул еще раз. Парики и парча, страстоцветы и камелии. И это в том городе, где только что закончена восемнадцатая глава «Возрождения». Не слишком быстро возрождается, однако, мир.
— Что случилось с Бондом? — внезапно спросил он.
— Не знаю. А в чем дело?
— Мы с ним только что беседовали. Он рисовался своей разочарованностью, щеголял парадоксами.
— С ним это бывает. Мы не обращаем внимания, привыкли.
— Какой-то он неустойчивый... Есть у него принципы, убеждения?
— Я, признаться, не задумывался над этим. Сам он, правда, о таких вещах не говорит, но уж, наверное, есть. Держится он вполне прилично и к людям относится доброжелательно. На него можно, во всяком случае, положиться, и мы верим в него. По-видимому, в нем что-то есть, этические устои, так сказать.
Эбнер с сомнением покачал головой. Будь у Бонда этические устои, это ощущалось бы во всем: в каждом жесте, в каждом слове.