Портье удостоил картину взглядом и заинтересовался. Он даже как бы утратил свою неприступность. Вся его величавость была лишь маской, которую он надевал для ведения дел и для сокрытия некоего прискорбного обстоятельства своей биографии, заключавшегося в том, что всего лишь два года назад он был неотесанным парнем, приехавшим в «столицу» из глухой провинции. Он посмотрел на картину, потом на Джерда — на его узловатые руки, галстук, волосы, бахромой свисавшие на лоб. «Неужели я был таким?» — ужаснулся он. Но он отогнал эту вздорную мысль и, вновь приняв внушительный вид, продолжал слушать объяснения Джерда.
— Эй, Джордж! — крикнул он, перегнувшись через конторку, выложенную мексиканским ониксом. — Зайди-ка сюда.
Вошел Джордж. Это был коммивояжер; никто и на секунду не заподозрил бы, что он может быть чем-то иным.
— Нравится вам? — Портье взял картину у Джерда и, поставив ее углом на конторку, повернул к Джорджу.
Джордж внимательно посмотрел на картину.
— А знаешь, совсем недурно, — сказал. он. — Тыква просто великолепна — в натуральную величину и даже натуральнее настоящей.
— А что скажешь о рамке? — Портье не без удовольствия провел пальцами по лишайнику.
— По-моему, это сделано из досок от забора, а? На мой взгляд, блестящая идея. Сколько раз я, сидя на заборе, колотил босыми пятками о такие доски.
Подобное случалось и с портье, но он воздержался от признания.
— Покупаешь? — осведомился Джордж.
— Нет. Просят разрешения повесить ее у нас, — ответствовал портье, кивком указывая на Джерда.
— Ваша? — спросил коммивояжер.
— Да, сэр. Я написал ее.
— Рамка тоже ваша идея?
— Да.
— Из деревни, а?
— Да.
— Как и большинство из нас. Ну что же, подыщи для его картины местечко, чего там, — посоветовал коммивояжер приятелю, повернулся и вышел из комнаты.
Портье позвонил.
— Скажите Тиму, чтобы он зашел ко мне, — распорядился он. — Сколько вы рассчитываете получить за нее? — спросил он Джерда.
— Да за эту, — Джерд сделал ударение на слове «эту», — я думаю, сотни полторы.
— Правильно, — одобрил портье, — если хотите, чтобы на товар обратили внимание, запрашивайте побольше. Не надо Тима! — крикнул он, вспомнив, что местечко потребуется для другой картины. — Ладно, приносите завтра вашу картину, я распоряжусь повесить ее в холле или еще где-нибудь.
И он повернулся к новому посетителю, который вносил свое имя в книгу приезжих.
После того как Тыква торжественно водворилась в круглом холле Большого Западного отеля, капитуляция остальных отелей была лишь вопросом времени. Они пересмотрели свои позиции: теперь Джерд получил возможность сбывать многообразные (если не по сюжетам, то по размерам) произведения своей кисти во все большие отели и клубы города. Он совершал свой ежедневный обход, отмечая растущий день ото дня интерес к Тыкве, чутко прислушиваясь к чужим мнениям и высказывая свое всякий раз, когда замечал готовность его выслушать. Он обстоятельно повествовал о своих надеждах и стремлениях и, встретив сочувственного слушателя, охотно сообщал буколические подробности своей биографии. Первое время многие, казалось, были не прочь поиздеваться над ним. В особенности отличались коммивояжеры — наиболее многочисленная и влиятельная часть населения отелей. Но вскоре они увидели его в более правильном свете. За разглагольствованиями «бедного деревенского парня», «любителя природы», заветная мечта которого — поделиться с другими теми радостями, какие природа открыла ему, они обнаружили практическую сметку, ничуть не уступающую их собственной. И что-то вроде братского чувства удерживало их теперь от насмешек. Он, правда, избрал своеобразные средства, но конечная цель, по существу, была все та же.
Примерно в это время открылся какой-то большой съезд — нечто вроде конференции духовенства, и священники из окрестных городов и сел буквально наводнили все гостиницы. Однажды утром управляющий отелем «Пандемониум» (к тому времени все эти господа уже были с Джердом на короткой ноге, относя его к разряду коммивояжеров, рекламирующих шезлонги, и изобретателей механизмов для укладки железнодорожных путей) — так вот, управляющий «Пандемониума» обратил внимание нашего живописца, в данную минуту чем-то отвлеченного, на группу людей в черном, толпившихся перед его картиной. Среди них возвышался рослый джентльмен в очках, с пушистыми седыми бакенбардами. Размахивая руками и с каждым словом все больше багровея, он держал пространную речь, которую с некоторого расстояния можно было с одинаковым успехом принять как за хвалебную, так и за разносную.