— Если он в полной мере и человек, и Бог, — сказал я, — тогда я — его двойник из антимира.
— Нет, — возразила Гладстон. — Я думаю, его двойник — Шрайк, перед которым собираются предстать ваши друзья-паломники.
У меня отвисла челюсть. Она впервые упомянула Шрайка, хотя я знал (а она знала, что мне это известно), что именно она хотела открыть руками Консула Гробницы Времени и выпустить это существо на волю.
— Возможно, вам следовало принять участие в этом паломничестве, господин Северн, — заметила Мейна Гладстон.
— Я и без того в нем участвую, — ответил я. — В каком-то смысле.
Гладстон взмахнула рукой, и двери ее личных покоев распахнулись.
— Да, в каком-то смысле вы в нем участвуете, — согласилась она. — Но если женщину, несущую в себе ваше «второе я», распнут на легендарном стальном дереве Шрайка, будете ли вы вечно страдать во сне?
На это мне нечего было ответить. Я молча стоял перед ней.
— Поговорим завтра утром, после совещания, — произнесла она, прощаясь. — Спокойной ночи, господин Северн. Приятных сновидений.
Глава восьмая
Мартин Силен, Сол Вайнтрауб и Консул бредут по песку в сторону Сфинкса, навстречу Ламии Брон и Федману Кассаду, несущим тело отца Хойта. Вайнтрауб плотнее запахивается в плащ, пытаясь защитить ребенка от ярости песчаных вихрей и треска разрядов. Он видит, как спускается с дюны Кассад — черный мультипликационный человечек с длинными ногами на фоне наэлектризованных песков. Конечности Хойта безжизненно болтаются при каждом движении его носильщиков.
Силен что-то кричит, но ветер относит его слова в сторону. Ламия Брон указывает на единственную уцелевшую палатку. Это палатка Мартина Силена, остальные повалены или разорваны в клочья. В нее забираются все паломники. Последним влезает полковник Кассад и втаскивает умирающего. В палатке хоть можно разговаривать — если удается перекричать хлопанье фибропластовой парусины и треск молний, подобный звуку раздираемой бумаги.
— Умер? — Консул откидывает полу плаща, в который Кассад завернул голого Хойта. Крестоформ розово светится.
Полковник показывает на медпакет военного образца, прикрепленный к груди священника. Все индикаторы красные — только глазок, контролирующий узелки и волокна системы жизнеобеспечения, мигает желтым. Голова Хойта запрокидывается, и Вайнтрауб замечает похожий на гусеницу свежий шов, соединяющий рваные края рассеченного горла. Он пытается нащупать пульс, но безуспешно. Тогда Вайнтрауб склоняется над священником и прикладывает ухо к его груди. Сердце не бьется, зато крестоформ обжигает его щеку. Сол поднимает глаза на Ламию:
— Шрайк?
— Да... мне так кажется... не знаю даже. — Она взмахивает пистолетом. — Я выпустила всю обойму... Двенадцать пуль, и не знаю, в кого.
— А вы видели? — спрашивает Консул Кассада.
— Нет. Я вошел туда через десять секунд после Брон, но ничего не заметил.
— Ну а хреноскопы вашего превосходительства? — вопрошает Мартин Силен. Его затиснули в дальний угол палатки, где он и сидит, скорчившись, как эмбрион во чреве. — Разве все это тактическое дерьмо ничего не уловило?
— Нет.
Из медпакета раздается тревожный зуммер; Кассад достает еще один плазмопатрон, вставляет в гнездо пакета и, опустив забрало, чтобы лучше видеть в песчаной буре, вновь устраивается на корточках перед выходом. Сквозь шлемофон его голос неузнаваем:
— Он потерял больше крови, чем можно компенсировать в наших условиях. У кого еще есть аптечка первой помощи?
Вайнтрауб роется в своем мешке.
— У меня с собой стандартный набор. Но его недостаточно. Горло перерезано со знанием дела.
— Шрайк, — шепчет Мартин Силен.
— Не важно. — Ламия обхватывает руками колени, чтобы унять дрожь. — Мы должны ему помочь! — Она смотрит на Консула.
— Он мертв, — констатирует Консул. — Даже бортовая операционная не вернет его к жизни.
— Но мы должны попытаться! — кричит Ламия, схватив Консула за рубашку. — Мы не можем отдать его этим... исчадиям! — Она указывает на розовый крестоформ, светящийся под кожей мертвеца.
Консул трет глаза.
— Можно уничтожить тело. Винтовка полковника...
— Мы все сдохнем тут, если не выберемся из этой бури, мать вашу! — вопит Силен. Палатка ходит ходуном, при каждом порыве ветра парусиновый полог хлещет поэта по затылку и спине. Песок бьется о ткань, завывая, как стартующая ракета. — Вызывайте ваш проклятый корабль! Вызывайте!