– Все разумею, диду… Быть по-твоему, – ответил Кондрат, и голос его зазвучал так радостно, что Бурило невольно покачал своей чубатой головой.
– Смотри, казаче, рано тебе еще радоваться. Еще солоно будет, и не раз. Лучше я тебе сперва про путь твой, про Хаджибей поведаю. Постой, – Бурило хлопнул себя рукой по лбу, – ведь дело это такое, что и Лука здесь не лишний будет.
Он кликнул сербиянина, который неподалеку работал на огороде. Лука прибежал на зов Бурилы. Кондрат всего второй раз в жизни видел этого чернобородого человека. Молчаливая сдержанность сербиянина, печальные темные глаза, в которых светилась какая-то невысказанная скорбь, невольно располагали к себе молодого казака. Лука хорошо знал чумацкий путь на Хаджибей. Он, видно, не раз ходил по этому пустынному шляху. Когда Бурило в своем рассказе порой забывал о какой-либо дорожной примете, серб немедленно приходил на помощь старику.
– Памятливый ты, Лука, – восхищался Кондрат, слушая его объяснения.
– Если бы тебе, крестник, столько горя в тех местах хлебнуть, и ты б не забыл их, мест этих, – покачал головой Бурило. Глаза Луки засверкали каким-то странным огнем. Затем, словно после грозы дождь, на его ресницах показались слезы.
– Яника, Яника, жена моя в плену азарянском, там, где Очаков, – сказал серб.
Лука будто застыдился своей невольной откровенности и снова долго хранил молчание, слушая рассказ Бурилы, пристально поглядывая на Кондрата. Потом вдруг промолвил:
– В такой путь пайцзу от сераскера[20] Едисанского надо. Обязательно пайцзу надо. Без нее пропадешь.
Бурило улыбнулся ему.
– Пайцза – это по-татарски пропуск. Коли получишь его от сераскера, ни ордынцы, ни турецкие стражники в дороге тебя не тронут, – разъяснил старик Кондрату. – Разумеешь? Правильно говорит Лука.
– А как эту самую пайцзу достать-то?
Лука хитро улыбнулся в курчавую волнистую бороду и положил руку на плечо Хурделице.
– Слухай, Кондратко, будет у тебя пайцза от самого сераскера Едисанского. Только уговор давай держать. Всю соль, что ты с чумаками своими привезешь, продашь мне по сходной цене. – Большие карие глаза Луки потеряли свою ласковость. – У турок и ордынцев за золото все, что хочешь, купить можно, и пайцзу тоже. За нее менее ста пиастров сераскер не возьмет. Денег у тебя и у чумаков твоих нет – я знаю. Так вот, сераскеру сто пиастров за пайцзу я сам заплачу – потом сочтемся. Процентов за долг не возьму, но ты в Хаджибее к хозяину тамошней кофейни придешь и передашь то, что я тебе дам. А ответ его мне принесешь.
– По рукам, Лука! Все будет по-твоему, – с жаром воскликнул Кондрат.
– Что ж, по рукам! Только, чур, уговор держать крепко. А дед Бурило судьей будет нам, – ответил сербиянин и до боли ударил своей ладонью ладонь Кондрата. Бурило разнял их руки.
– В путь готовься. На днях пайцзу я тебе дам, – пообещал Лука, расставаясь с Кондратом.
Чертеж на бересте
После этого разговора Кондрат зачастил к Буриле. Целыми часами слушал он рассказы старого запорожца о том, как тот ходил, бывало, через Очаковскую пустошь, по степям черноморским, к Хаджибею. Он расспрашивал старика о переправах через степные речки – Куяльник и другие большие и малые, холмистые перевалы, соленые лиманы, где над самым морем возвышаются башни турецкой крепости.
По этим рассказам деда и Луки Хурделица вырезал ножом на берестовой коре чертеж – путь, дорогу к Хаджибею. Свою работу он показал Буриле.
Дед, разглядывая резьбу Кондрата, только в одном месте поправил ее. Глаза старика увлажнились, словно он увидел не тонкие линии на коричневой бересте, а знакомые дороги среди степных просторов, дороги, где казаковал в молодости с боевыми друзьями, кости которых давно уже покоятся под степными курганами.
– Диду, а правду кажут, что ты воевал Хаджибей? – спросил Кондрат Бурилу.
– И не раз, крестник, – по-молодому разгладил усы старик. – Не раз под крепостицей этой вредной, хотя и малой, я кровь и свою, и басурманскую лил. – Бурило начал в волнении посапывать люлькой. – Ты, крестник, тогда, почитай, и пяти годов не нажил от роду.
– Как же это было? – перебил деда Кондрат.