Переправа
На следующий день беглецы добрались до лесной полянки, где расположилось лагерем около сотни конников. С первого взгляда Чухрай определил, что все это были такие же, как и они, сиромахи.
Спасаясь от холопской недоли, эти люди убегали на Ханщину – в ту часть Южной России, что еще находилась под владычеством турок и их вассалов – татарских орд. В залатанных жупанах, вооруженные саблями, пищалями, пиками, эти степные рыцари славились на весь мир своим мужеством и отличной воинской выучкой.
Вновь прибывших встретили веселыми возгласами. Многие из сечевиков сразу опознали Чухрая. Радушно приняли и Кондрата – сына известного на Сечи казака Ивана Хурделицы. Никто не спрашивал их о том, почему они здесь, – это был явно праздный вопрос. Каждый понимал, что от хорошей жизни на Ханщину не бегут.
Семен Чухрай встретил здесь и старого своего знакомого – пожилого казака Максима Коржа… Тот жил бобылем в одной слободке с Кондратом Хурделицей. Старики вспомнили былое: совместные походы, битвы, помянули своих боевых товарищей, многие из которых уже давно сложили голову за родную землю. Корж предложил Чухраю остановиться у него, когда доберутся до слободы, разделить с ним хлеб-соль. Кондрата тоже окликнули его товарищи-однолетки – Яшка Рудой и Грицко Суп, – хлопцы, с которыми он провел свое детство. Друзья уговорились вместе ехать в родную слободу после переправы через Тилигул.
Вскоре они двинулись в поход через степь к берегу реки.
К вечеру на холмистом берегу Тилигула в облаке пыли показались всадники. Истомленные переходом лошади с нетерпением устремились к реке, но Семен Чухрай остановил движение отряда, молча подняв правую руку. Лучи тонущего в Тилигуле солнца осветили его высокую жилистую фигуру, позолотив длинные седые усы и клочковатые брови, что резко выделялись на загорелом, покрытом шрамами лице. Всадники окружили его. Семен снял барашковую шапку с чубатой головы.
– Глядите, братчики сечевики, – загремел его сильный раскатистый голос. – Глядите, братчики, как закатовали лютые паны вольного казачьего сына. – Он показал рукой на Кондрата.
Молодой казак едва держался в седле. Так измотала его тюрьма и многодневная скачка. Но слова Чухрая словно плеснули на него живую воду. Он молодцевато привстал на стременах и страстно сказал:
– Только никогда не одеть панам-кровопийцам на казацкие шеи ярма!
Страсть, которую вложил больной казак в свои слова, отняла у него последние силы. Он зашатался в седле, чувствуя, что не сможет закончить начатого разговора. Чухрай пришел к нему на помощь.
– Поэтому и путь держим мы сейчас за Тилигул на Ханщину, где татары да султанцы рыщут, хотя земля здесь не ихняя, а наша, русская, с давних годов, кровью казачьей политая, головами чубатыми засеянная. Все ж, браты, хотя тяжело нам живется на Ханщине, да куда податься нам? Не идти же казакам в неволю холопскую, к панам проклятым! А здесь, если будут нас басурманы прижимать, так мы им сабли покажем. Верно я говорю, казаки? – спросил он и приложил широкую ладонь к уху.
– Верно кажешь!
– Правильно! – закричали казаки.
– Ну, коли так, то слухайте. Давайте уговор держать. Как разъедемся по хуторам да зимовникам – друг друга не забывать. Всем товариством нашим за правду стоять. А там, чует сердце мое, как силой соберемся, так и освободим землю нашу и будем ею вольно владеть. Согласны, братья казаки, уговор такой блюсти?
– Согласны! Согласны! – грянули дружно казаки, так, что эхо далеко раскатилось по береговому простору.
– Ну так с Богом, братчики!
И Чухрай с Хурделицей повели конных вброд через Тилигул, над которым уже сгущались сумерки. Лошади по брюхо погружались в реку, каламутя черную воду. В струях тревожно мерцали отраженные звезды. Тишина нарушалась лишь плеском волн и казалась недоброй. Казаки напряженно вглядывались в приближающийся темный, заросший камышами берег Дикого поля – «Ханщины», опасаясь ордынской засады. И когда кони вынесли всадников из речной воды на илистый мысок, многие сечевики облегченно вздохнули. Радостно забилось сердце Чухрая. «Верно выбрал я час для переправы. Не подвел товариства. Ордынцы, видно, ко сну готовились – иначе не миновать бы нам их отравленных стрел», – подумал он и дал шпоры своему рыжему жеребцу, направив его к мыску, окруженному, словно забором, высоким камышом.