Рожденная в Священном дворце, унаследовавшая кровь Константина Багрянородного, Порфирогенита не нужна варвару?
— На охоте? — переспросил с сомнением Анастас.
И покачал головой. Не так мелок Владимир, чтобы в такие дни думать об охоте.
…С вечера князь вошел в покои Порфирогениты. Та встретила его бледная, уставшая с пути. Стояла, опустив глаза. Тени от черных ресниц легли траурной каймой. Христианка, она в душе приняла венец мученичества и терпения.
Князь вошел не один. С воеводой, старым Голубом.
Князь стоял, смотрел на нее и молчал. Потом заговорил, прежде сказав что-то старому воеводе. Видно, приказал переводить.
— Порфирогенита, ты потеряла братьев. Потеряла свой дом… Так ведь и я — ты подумай об этом — много теряю. Была у меня воля. Была жизнь вольная. А вот теперь совсем другую жизнь начинаю… Ты ради Византии вон какой крест на себя берешь. На тебя, девочка, смотреть страшно. Жалко тебя… Да ведь и за мной Русь. По закону правильному жить хочу. Хочу, чтобы Русь сильная была и единая… Тебе смирение вон как трудно дается. В лице ни кровинки. А мне каково смирение на себя принять после воли моей волной?.. Трудна твоя вера. Труден путь к ней. Помогай мне, царевна. Одному мне с собой не совладать.
Сказав все, повернулся и пошел к двери. За ним двинулся старый воевода.
У двери князь остановился. Повернулся. Анна подняла ресницы. Разглядела князя. В чертах лица, в той свободе, какая была в глазах, была уверенность человека, знающего, что такое власть. Волосы, борода, усы непривычно для взгляда гречанки светлы. И все-таки он показался ей красивым.
— Царевна, — сказал князь. В голосе пробивалась просьба. (А мог бы и приказывать). — Я — варвар. Я молюсь идолам. Но вот моя Берегиня. — Он раздвинул ворот рубахи. И вынул маленькую деревянную фигурку, женскую, висевшую на его молодой, круглой шее на шнуре. Улыбнулся. Все тем же мягким голосом проговорил: — Хочешь, будь моей Берегиней, эта меня хорошо берегла. Хочешь, выйди за стены двора. Там много костров. И много ромеев у костров. Брось в огонь.
Вернулся к ней. Вложил в ее руки Берегиню.
Мужчины ушли.
Анна долго стояла, не двигаясь. Чего-то ожидая и сама не зная, чего ждет.
Потом подошла к столу, поближе к огоньку, и начала разглядывать Берегиню. Маленький чурбачок какого-то пахучего русского дерева. Запах был приятен, но незнаком. Головка Берегини, плечи, ручки были выструганы грубовато, ножом. Однако с изяществом и одухотворением. В Берегине вроде был живой дух. Так они и смотрели в глаза друг другу. Берегиня в глаза Порфирогениты. Порфирогенита в глаза Берегине.
За этим делом и застала Антонина, тоже не спавшая, свою госпожу.
Князь же и воевода Голуб, спустившись вниз, встали у окна в темной комнате нижнего этажа. Когда из темноты смотришь во двор, он, освещенный луной и звездами, кажется светлым. Видели все, что происходило во дворе. Видели, как плакал, деля горе с конем, Ростислав. Как метался митрополит, мощный, как стенобитная машина. И от оскорбления за свою Византию, совсем не смиренный…
Опасный…
7
Трое суток главным в городе был Добрыня.
Трое суток митрополит считал и пересчитывал ладьи руссов у причалов порта. И не досчитывался…
А через трое суток в порту опять стало тесно от ладей. Руссы при полном вооружении высаживались, выпрыгивали на причалы, на берег. И разнесся слух:
— Владимир занял Таматарху!
— Как — Таматарху? Быть того не может… — Вскричал митрополит Кирилл.
И устремился к порту.
Руссы уже высадились. Уже поднялись на скальный верх, на главную улицу города.
Народ валил навстречу, — со всех домов, со всех рынков, со всех рабочих мест.
Владимир шел впереди своего войска. Но не первым. Перед ним, неся его боевой щит, сияя глазами, улыбкой, всей своей тугощекой, еще детской физиономией, шел отрок Ростислав. Отрок был на своем месте, давно ему отведенном, — на месте охранника князя. Помнил он или не помнил о своих горючих слезах в ту первую ночь Порфирогениты? О слезах, которыми орошал морду гнедого?
Помнил или не помнил — что было, то прошло.
Отрок при князе.
Отрок нужен князю. Отрок брал Таматарху.
Таматарха — город у Боспорского пролива. Город — порт, город — ворота между двумя морями. Город, населенный торговым людом.
Митрополит в бессильной ярости скрежетал зубами. С каким тщанием умнейшие магистры Константинополя готовили текст договора с князем! Перед отплытием собирали силентий — тайное заседание сената. Думали, оговорили все. Ни один фолл из казны Херсонеса, мелкая медная монетка, не остался неразделенным. Разве только мышей в складах с зерном не пересчитали магистры и патрикии, уверенные, что им придется многое делить с Владимиром.