Вот оно что! Значит, они все обо мне знали. Знали настолько верно, что спокойно управляли моими действиями. И уж, конечно, они ни от кого не таили всего того, что знали обо мне. Целый Лондон сплетничал о глупой страсти герцогини Райвенспер к лорду Карлтону.
Боже, как все это мелочно и глупо! И как далеко от меня сегодняшней.
Я положила листки на стол. Карлтон смотрел на меня. Я уловила в его взгляде любопытство. Но оно не оскорбило меня. В конце концов, это действительно любопытно: как я сейчас поступлю. Хотя… наверняка, он уже догадывается. Он умный человек, и, слава Богу, с чувством юмора.
– Я буду с вами откровенной до конца, лорд Карлтон, – я с удовольствием чувствовала, как в моем голосе звучит спокойная уверенность, достоинство свободного человека. – Если бы я осталась прежней, той, которую вы знали в Лондоне, несомненно сейчас между нами произошло бы достаточно неприятное объяснение. Нам обоим, – я подчеркнула выразительно голосом это «обоим», – пришлось бы много лгать, изворачиваться, выдумывать Бог знает что, просить друг у друга прощения. Я снова напомнила бы вам о том, что я ваша первая законная жена и мать вашего наследника; о том, что вы бросили меня, в свое время, юную и неопытную, на произвол судьбы. Вы, конечно, вправе были бы возмутиться тем, что я чуть ли не с радостью восприняла известие о смерти Коринны, оказавшейся, к счастью, мнимой. Но к еще большему нашему обоюдному счастью, мы избавлены от всех этих мелочных объяснений смертью одной известной вам особы. Прежняя Эмбер умерла, лорд Карлтон, ее больше не существует. И все прежнее умерло вместе с ней. Возьмите эти писульки анонимного сплетника, – небрежным жестом я подвинула к нему листки.
Один листок соскользнул на пол. Лорд Карлтон нагнулся и поднял. В его склоненной фигуре, в его согнутой спине я с изумлением разглядела подчинение. Да, наконец-то я покорила этого упрямого и сильного человека. Правда, покорила не как женщина. Но женщинам он никогда не покорялся и покоряться не будет, он может только бросать их или подчинять себе.
Лорд Карлтон разогнулся. Во взгляде его я уловила восхищение. Да, теперь он восхищался не моими золотыми волосами или нежной кожей, но силой моего характера. Что ж, он для меня больше не мужчина. Я для него не женщина. Посмотрим, кто станет любовником или супругом новой, сильной и свободной Эмбер!
– Вы довольны, лорд Карлтон? – спокойно спросила я.
– Да, ваша светлость, – это прозвучало почтительно и естественно.
Он уважал меня!
Я поднялась. Лорд Карлтон предложил мне руку. Мы покинули мои апартаменты.
Глава двадцать восьмая
Столовая во дворце родителей Коринны казалась бескрайней. Впрочем, за огромным дубовым столом, покрытым белой льняной скатертью, нас собралось не так уж много. Я увидела своего старшего сына. Остальные дети были еще слишком малы и ели в своих комнатах.
Длинный стол в блеске свечей сверкал, словно полноводная река драгоценностей. Хрусталь, фарфор, золото, серебро.
– Герцогиня Райвенспер! – объявил ливрейный лакей.
За столом все поднялись. Да, титулом я превосходила всех собравшихся здесь.
Родители Коринны торжественно и церемонно были представлены мне.
Отец ее, граф Мейн, был нестарым еще человеком, но, кажется, жизнь успела достаточно потрепать его. Он хромал и опирался на тяжелую дубовую трость с золотым набалдашником. Было ему лет пятьдесят и, вероятно, в молодости он отличался красотой. Лицо его, особенно глаза, их форма, цвет, выражение, все это показалось мне странно знакомым. Возможно, в Лондоне мне пришлось сталкиваться с кем-либо из его родных.
Мать Коринны, сеньора Инес, оказалась настоящей испанской знатной дамой, вся в черном, с туго затянутыми в пучок на затылке темными волосами, чопорная и даже несколько суровая, она склонилась передо мной в церемонном сложном реверансе. Я торжественно ответила.
Здешняя трапеза, конечно, очень отличалась от привычных мне лондонских обедов и ужинов.
Жаркое было украшено целыми клумбами радующих глаз своей живой пестротой овощей. Многие были необычного вкуса и не знакомы мне. На десерт подали горы фруктов. Ананасы казались выточенными из дерева и отделанными серебром безделушками. Ярко-желтые бананы едва не заставили меня рассмеяться, в их форме было что-то, напоминающее мужской член.
После ужина мы перешли в гостиную. Слуги в богатых ливреях подали кофе. Мужчины, отец Коринны и Карлтон, попросили позволения закурить.
Разнесся аромат сигар.
Сэр Джон, или, как его называли иные – дон Хуан, почтительно обратился ко мне:
– Эти сигары выделываются здесь, на острове. А табак собран с плантаций моего зятя, – он кивнул в сторону Карлтона. – Его табачные плантации славятся.
– Я надеюсь, ее светлость окажет нам честь и погостит у нас подольше, – вступила в разговор Коринна.
Мне нравилось чувствовать себя знатной, богатой, уважаемой. В конце концов я всего в жизни добилась сама и имела право насладиться плодами, что называется, своих житейских стараний.
Меня удивило то, что закурила и мать Коринны, леди Инес. Оказалось, пожилые (или считающие себя пожилыми) испанки курят сигары.
– Ее светлость простит меня, если я выдаю ее секрет, – заговорил лорд Карлтон, – но, кажется, ее светлость имела намерение поселиться в Америке.
Мать Коринны оживилась. Порывистый жест многое сказал мне о ее темпераменте. Я поняла причину ее оживления. Ей льстило то, что английская герцогиня будет, возможно, их соседкой и другом семьи. Я поняла также, что эту даму отличала некоторая чванливость. Она кичилась своим старинным знатным испанским происхождением.
– Да, – ответила я неторопливо, – весьма вероятно, что я приобрету несколько плантаций и обоснуюсь здесь.
Стены гостиной были украшены множеством картин. Мне захотелось произвести впечатление на моих гостеприимных хозяев. Будучи недолгое время супругой графа Рэтклифа, я успела увлечься живописью и льстила себя надеждой, что приобрела кое-какие познания в этой области.
– Я вижу, у вас прекрасные полотна испанских художников, – обратилась я к донье Инес. – Вот этот Святой Иоанн явно кисти Сурбарана. А эта картина, изображающая мулатку-гладильщицу, уж не Веласкес ли это? И очаровательная мадонна-девочка, ее, конечно, писал Рибера.
Всеобщее искреннее восхищение моими познаниями придало мне уверенности.
– Здесь я вижу картины очень старой работы и портреты, писанные Пантохой де ла Крусом, двухсотлетней давности. Должно быть, это фамильные портреты? – спросила я донью Инес.
Она была польщена тем интересом, который я проявила к ее роду. Полился поток объяснений. Дедушки, дядюшки, бабушки и тетушки. Все в черном, с белыми, туго накрахмаленными воротниками; в их смуглых лицах с черными глазами ощущалось сдерживаемое строгим жизненным укладом буйство натуры.
Внимание мое привлек портрет молодой дамы. Она смотрела на меня из угла гостиной. Выделяли ее не костюм, не поза, такая же скованная, как и у всех остальных, но странное выражение какой-то задумчивой жестокости. Никогда прежде я не видела подобного лица.
Но напрасно я ждала, что объяснения доньи Инес распространятся и на этот портрет. Она, казалась, не замечала его. Конечно, я не могла не понять, что она пропускает эту картину нарочно. Но мне было любопытно знать, что за женщина изображена на этом холсте.
– А кто эта дама? – спросила я. – У нее очень своеобразное выражение лица.
Я почувствовала легкое смущение хозяйки. Но в конце концов, если бы она желала во что бы то ни стало скрыть, что за женщина изображена на портрете, она бы не держала его в гостиной.
– Это моя мать в молодости, – ответила донья Инес. – Ее давно нет в живых.
Я поспешно перевела разговор на другую тему. Однако я вспомнила, что служанка Сесилья говорила мне что-то о матери доньи Инес и даже называла ее имя. И в голосе черной горничной тогда тоже я почувствовала некоторую скованность и смущение. Что за тайна была связана с матерью хозяйки? Хотя, впрочем, возможно, никакой тайны и не было. Просто отношения были не так уж очень хороши. Это бывает. Но мне не довелось этого испытать, у меня не было родной матери.