В то зимнее утро Мириам и Нехушта прогуливались по Иерихонской дороге, когда вдруг увидали приближающийся отряд римлян. Они хотели спрятаться в терновнике, но начальник отряда, пришпорив коня, тут же пустился наперехват.
— Не беги — стой спокойно, — предупредила Нехушта Мириам, — и не показывай никаких признаков страха.
Мириам остановилась и стала рвать поздние осенние цветы; в этот момент на неё упала тень начальника отряда — та самая тень, которой суждено будет сопровождать её всю дальнейшую жизнь.
— Госпожа, — произнёс приятный голос на греческом языке, с лёгким иностранным акцентом, — прошу тебя: извини меня и не тревожься. Я впервые в этих краях, куда привели меня служебные дела. Не покажешь ли ты мне дорогу в деревню ессеев: они живут где-то здесь, в этой пустыне.
— О, господин, — ответила Мириам, — вы прибыли сюда с целым отрядом римских солдат, надеюсь, вы не причините ессеям никакого зла.
— Нет. Но почему ты так спрашиваешь?
— Потому что принадлежу к их общине, господин.
Начальник с изумлением смотрел на неё — прелестную, голубоглазую, белокожую, с тонкими чертами лица девушку, в чьём голосе и каждом движении явственно чувствовалось высокое происхождение.
— Ты принадлежишь к общине ессеев, госпожа? Значит, эти иерусалимские священники ещё большие лжецы, чем я предполагал. Они сказали, что ессеи — старые аскеты, поклоняющиеся Аполлону и со страхом отворачивающиеся от женщин. А ты говоришь, что принадлежишь к их общине.
Клянусь Вакхом, это сущее чудо! — И он устремил на неё взгляд, полный восхищения, в котором не было ничего грубого или оскорбительного. Мириам даже позабавило это столь неприкрытое восхищение.
— Я их гостья, — сказала она.
— Их гостья? Это ещё более странно. Если эти духовные изгои — так их обозвал старый первосвященник — делят свой хлеб и воду с такими гостьями, моё пребывание среди них может оказаться куда более приятным, чем я полагал.
— Они меня вырастили и воспитали, я их подопечная, — вновь объяснила Мириам.
— Моё мнение о ессеях растёт с каждым твоим словом; я уверен, что священники их оболгали. Если они смогли вырастить и воспитать столь милую госпожу, они несомненно люди добрые и благородные. — И он поклонился, как бы стараясь придать значительности своей похвале.
— Да, господин, они люди добрые и благородные, — ответила Мириам, — но вы сами скоро в этом убедитесь, ибо живут они неподалёку. Поезжайте за нами через вон тот холм, и мы покажем вам деревню, куда мы сейчас идём.
— С твоего позволения, госпожа, я пойду вместе с вами, — ответил он и, не дожидаясь её ответа, спешился. — Извини, госпожа, я должен отдать кое-какие распоряжения. — И он подозвал одного из своих солдат, остановившихся поблизости.
После того как солдат подошёл, подняв руку в знак приветствия, начальник отряда отвёл его в сторону и начал что-то говорить. Только тогда Мириам смогла хорошенько разглядеть его. Он был не старше двадцати пяти — двадцати шести лет, среднего роста, сухощавый, но подвижный и атлетического сложения. Его небольшая круглая голова была защищена от солнца не шлемом (подвешенным, к седельной луке), а подбитой изнутри ватой и обшитой снаружи стальными пластинками шапочкой, из-под которой чуть-чуть выбивались короткие темно-каштановые кудри. Белая под налётом загара кожа; живые и проницательные, широко расставленные серые глаза. Хотя и слишком большой, но красиво очерченный рот; чисто выбритый, выдающийся вперёд волевой подбородок. Вид человека, привыкшего повелевать, но открытого, искреннего, а когда он улыбался, обнажая ровные белые зубы, даже весёлого; вид человека с добрым и благородным сердцем.
Глядя на него, Мириам почувствовала, что он нравится ей больше любого другого молодого мужчины, которого ей доводилось видеть. Впрочем, не следует это воспринимать как чрезмерно высокую похвалу, ибо круг её общения ограничивался несколькими молодыми людьми, если не сводился к одному Халеву. Как бы там ни было, он нравился ей куда больше Халева; при их сравнении она ощутила некоторый стыд, поняв, что отдаёт предпочтение своему новому знакомцу перед другом детства, в последнее время сильно докучавшим ей своей слишком пылкой привязанностью.
Отдав распоряжения, центурион отпустил ординарца, ибо это был его ординарец; судя по всему, он велел, чтобы весь отряд следовал за ним чуть позади. Затем он произнёс: «Я готов, госпожа», — и зашагал вперёд, ведя коня на поводу.
— Прости, госпожа, — сказал он, — я хотел бы представиться. Зовут меня Марк, я сын Эмилия, человека, хорошо в своё время известного. — Тут он вздохнул. — Надеюсь, и мне удастся добиться такой же славы. Но пока я не могу похвастать особыми успехами; у меня одна-единственная надежда — на то, что мой дядюшка Кай когда-нибудь оставит мне своё богатое состояние, сколоченное им в Испании; пока он, однако, не выказывает такого намерения; я всего лишь солдат Фортуны; один из центурионов под командованием превосходного, благороднейшего прокуратора Альбина, — добавил он саркастически. — Ко всему этому могу присовокупить, что я провёл в вашей любопытной, неспокойной и, пожалуй, чересчур знойной стране, куда я прибыл из Египта, около года; мне поручено весьма почётное задание расследовать обвинение, предъявляемое твоим достойным опекунам-ессеям, в убийстве некоего стражника, который вместе с другими разграбил ваше имущество, или если не в убийстве, то в укрывательстве убийцы. Кажется, я рассказал о себе всё. А теперь, госпожа, мне хотелось бы, чтобы и ты рассказала мне о себе.