— Я поехал туда еще раз: может быть, случится чудо! И, когда я сидел под дубом — только по этому дереву я и нашел место, где был их дом, — случилось чудо: мне вдруг пришла мысль, не направилась ли сестра в Помпеи, ко мне, единственному близкому человеку. Откуда ей было знать, что Помпеи взяты… Но без тебя…
— …и Лариха, — поторопился вставить Дионисий.
— И Лариха! Подумать только — какое благородное и смелое сердце! А ведь плут! Да еще какой!
Если Титу было о чем рассказать, то было ему и о чем послушать. Мудрый старый ученый, много повидавший на своем веку, о многом думавший и много испытавший, поражал его своей непоколебимой верой в силу добра и правды. Однажды Тит рассказал ему о страшной бойне, устроенной римлянами, захватившими врасплох отряд италиков.
— И сейчас ты будешь говорить мне о силе добра и правды?
— Да, буду, — твердо ответил старик.
— На основании того, что я тебе рассказал?
— Вопреки этому.
Тит спорил, доказывал, убеждал — и так хотел, чтобы старик оказался прав!
Время подходило к весне.
— Мне нужно уезжать, — сказал однажды вечером Тит, прощаясь с Дионисием. — Сулла скоро будет в Италии; война начнется снова. Он начнет с расправы со своими врагами. И расправится жестоко! В первую очередь с нами, италиками: мы ведь пошли на союз с его врагами. Кто победит? Вернусь ли я? И что будет дальше?.. Если есть боги, Дионисий, пусть они воздадут тебе за все, что ты для меня сделал. Мне так тяжело расставаться и с тобой и с мальчиком! Даже с твоими рабами. Только бы Никию выпала жизнь легче и времена светлее…
Все в усадьбе были огорчены уходом Тита. Рабы полюбили его за простое и ласковое обхождение: он прекрасно запрягал волов и разговаривал с ними, по словам Спора, «как умный человек»; Гликерию он всегда трогал похвалой ее стряпне; Карпу показал новый способ прививки лоз и неизменно приглашал играть с ним и Никнем в мяч. Никий грустил долго и тихо. Но тяжелее всех было Дионисию, тщательно скрывавшему свою печаль и тревогу. А тревожиться были основания.
Тревога Дионисия
Прошли весна, лето, осень, наступила зима, и в самой середине зимы явился посланец от Тита, маленький веселый горец, совершенно утонувший в широком плаще с огромным капюшоном. Он принес Никию в подарок превосходно вырезанный лук; без запинки рассказывал, как они с Титом охотятся в горах, ловят силками птиц, устраивают облавы на волков; ел за двоих; оставшись наедине с Дионисием, шепнул ему на ухо: «К войне готовимся, к большой войне»; пообещал Никию, со слов Тита, что он обязательно явится в следующем году в декабре к сатурналиям, и, лукаво подмигнув Дионисию, исчез так же неожиданно, как и появился.
Окончилась зима, прошли весна, лето; подошла осень. В Старых Вязах посеяли пшеницу, засыпали в закрома вымолоченный хлеб. Карп окопал и обрезал лозы и деревья; Спор подправлял телеги и рала, тесал колья, плел корзины, веревки и маты и приглядывал за волами. Гармис слег в начале осени.
— Ничего не болит, — жаловался он Дионисию, — а вот сил совсем нет: все лежал бы и лежал.
— И лежи, Гармис. Полежишь, отдохнешь, сил и прибудет, — утешал его Дионисий, ясно видевший, что бедному египтянину уже не встать.
И Гликерия все чаще жаловалась, что «спина у нее отваливается». Старушка крепилась, хлопотала, готовя запасы на зиму: сварила айву на меду, насолила и намариновала маслин, насушила сладких груш и яблок, но все чаще звала Никия помочь ей. Мальчик усердно помогал ей и по своей охоте, и по незаметной для него указке Дионисия. В углу кухонного стола он сложил кучку считанных камешков и ежедневно один камешек выбрасывал: считал дни до прихода Тита, обещавшего вернуться к сатурналиям. Никий бурно радовался, видя, как уменьшается кучка; радовались с ним и остальные обитатели Вязов, кроме Дионисия, у которого на сердце становилось все тяжелее.
Из Рима приходили вести одна страшнее другой. В «Слоне» постоянно толклись посетители, и новости стекались к Лариху потоком. Сулла уже подходил к городу. «Если даже половину этих россказней считать выдумкой, — думал Дионисий, — то и тогда есть от чего прийти в ужас». Действительность, однако, была страшнее россказней.