Греки слушали затаив дыхание. Рассказ захватил их; взволнованные, потрясенные, они, казалось, сами готовы были заплакать.
Мус продолжал:
— С тевтонами покончил Марий; уничтожил их при Секстиевых Водах[3]. А кимвры пошли на Италию; в Испании, говорят, пришлось им круто. Перевалили через Альпы всем скопом, с женами, с детьми, с обозом, со стадами и собаками. Начальник наш, Катул, разумный человек и осмотрительный, стал так, чтоб закрыть им проход через Атезис[4], не пустить через мост. Стали они в горах, недалеко от нас. Смотришь на них, бывало, и залюбуешься. Не хочешь, а залюбуешься! Выйдет такой молодец, золотоволосый, голубоглазый, улыбка до ушей, разденется на снегу, на льду догола, взберется на утес повыше, покруче, сядет на свой щит и летит вниз. Кругом пропасти, чуть в сторонку — костей не соберешь, а он хохочет во все горло, своей удали радуется. Товарищами бы таких иметь… Позабавились они, позабавились и решили перейти реку. Мост под крепкой охраной. Что им мост? Словно ураган налетел с гор: деревья, вывернутые с корнями, огромные камни, глыбы земли — все полетело в реку, они решили ее запрудить. Не люди — неслась буря и по дороге крушила все. Мы не выдержали: побежали. И по всей долине Пада[5] захозяйничали кимвры. Грабили они и жгли, как им хотелось. Посмотришь, бывало, в одну сторону — небо черно от дыма, посмотришь в другую — то же самое; на третью и повернуться не захочешь. Из людей, кто успел добежать до города, только и жив остался. Не приди в конце весны Марий с войском, от всей Италии осталась бы пустыня. Он с Катулом и разбил кимвров под Верцеллами.
— А где это Верцеллы?
— Это маленький городок в верховьях Пада. Кругом равнина. Место это для боя согласно выбрали Марий и Бойориг, царь кимвров.
— Как — согласно? — ахнули греки.
— Бойориг подъехал к римскому лагерю с несколькими всадниками, вызвал Мария и предложил ему назначить день битвы и выбрать для нее место. Вместе и выбрали.
— А жестокий бой был?
Мус молчал, глядя перед собой ничего не видящими глазами. Он не видел ни пасмурного лица Мерулы, ни греков, жадно слушавших рассказчика, ни тех, кто пил за круглым столом, а теперь тоже сгрудился около, чтобы послушать: на него опять двигались грозные всадники в шлемах, украшенных чудовищными оскаленными мордами, в сверкающих панцирях, с белыми щитами; опять стеной вырастала страшная пехота, в первых рядах которой воины связали себя цепями, чтобы не сойти с места. Они и не сошли с него.
Наконец рассказчик очнулся.
— Мы опрокинули их, и они, те, кто уцелел, бросились назад к своему лагерю. Мы — за ними; я — среди первых. Лучше бы мне в жизни не видеть того, что я увидел! Они поняли, что все пропало, что им не уйти от рабства и плена, и стали избивать друг друга. Стоит молодая женщина, обнявшись со стариком. Она хватает у него меч и всаживает ему в горло, отцу, наверно, а потом себе. Мужчины наденут себе на шею петлю, привяжут веревку к рогам впряженных волов и хлестнут их… изо всей силы хлестнут. Волы сорвутся с места, тащат их. За одной повозкой другая, третья, давят людей. Детей бросают под колеса, друг друга закалывают, на дышлах вешаются. Ребенок передо мной в петле висит, хрипит. Я кинулся, перерубил веревку, и тут на меня как бросится женщина! Хватила меня кулаком по голове… Я ее как отброшу да и поскользнулся. Она опять на меня. Помню еще, руку мне будто шилом прокололо. А больше уже ничего не помню. Очнулся я в низенькой хижине. Меня нашла и подобрала одна старушка. Местные жители обходили поле битвы, помогали подбирать раненых; кое-кого забирали лечить к себе домой… Как-никак, Италию мы спасли… Старушка жалела меня: очень уж был я обезображен. Говорила она мне, что лицо у меня было как кусок кровавого мяса. Она меня и лечила: прикладывала какие-то травы, чем-то поила. Она мне много про кимвров и рассказала. Чего только не знают старые люди! Лицо у меня, сами видите какое, и рука не действует. Хорошо, что я левша, а все уже не такой, как был, и уже не воин.
— И радуйся, что не воин! — проворчал Мерула. — А я вот был исколот, изрезан — и здоров, как медведь. Легче бы мне без рук, без ног остаться, чем воевать с италиками, со своими!
— Как — со своими! — возмущенно воскликнул один из тех, кто раньше сидел у круглого стола. — Они наводнят Рим, потребуют себе тоже дарового хлеба! Мы, римляне, покорили весь мир, мы его господа, и мы должны делиться нашими правами с италиками, которые у нас всегда были в подчинении?