— А как она, наверно, испугалась, когда он повел ее за собой!
— Я думаю! Он, конечно, по этому случаю скроил самое зверское лицо, какое только сумел. Бедняжка признавалась мне, что считала себя уже в лапах чуть ли не людоеда… Да, людоед! Золотое сердце!
— У кого, дядя Крит?
— А как по-твоему?
— По-моему, у обоих.
— И по-моему тоже. Беда только в том, что золотые сердца не годятся ни для этой жизни, ни для этой страны. Аристей понимает толк в лошадях, в оружии, в овцах. В собаках тоже. И в поэзии тоже, это надо признать. А вот в римском крючкотворстве он ничего не понимает и понимать не хочет… Он раб, у него нет права покупать; все, что он купит, принадлежит Муррию. Те, кто продавал Евфимию, обрадовались, что нашелся дурак галл, который ни о чем не спросил, сунул деньги и убежал. Сколько раз я ему твердил: «Пойдем на рынок, найдем продавца, оформим покупку законным образом… пусть я буду хозяином Евфимии». Куда! Заладил свое: «Слабые, беззащитные… не могу, не пойду». Он ведь упрям, как наш старый мул, который всегда и все делает только по-своему. Надо сказать, хорошая скотина! Так все и осталось. Может быть, к лучшему. В этой стране никогда не знаешь, как лучше. Вчера был Марий, сегодня Сулла; завтра будет третий, послезавтра четвертый… Муррию я изобразил Евфимию совершенной калекой, ни к чему не пригодной. Он милостиво разрешил Аристею жениться.
— Дядя Крит, — заговорил после долгого молчания Никий, — ты ведь не любишь Муррия?
— Мне, мой мальчик, довольно трудно любить кого-нибудь из римлян. Павел исключение. А Муррия я презираю.
— А ты на него столько работаешь и так его обогатил!
— Обогатил его? Всего меньше! Я обогащаю себя, не его. Ты знаешь, мальчик, что это значит — вглядываться в природу, выведывать у нее ее тайны, слушаться ее уроков, а потом убедить ее сделать по-твоему и видеть, что она слушается тебя, как учителя, помощника и хозяина! Перед этой победой ничтожны все завоевания; перед этой властью власть всех земных владык — пепел и прах. Муррий получит свои сестерции, и все; ему больше ничего и не нужно. Он считает себя хозяином этих стад — на здоровье! Настоящий их хозяин я. Я люблю животных, я знаю их, и в моих руках это послушная Глина, из которой я леплю то, что мне нравится… Чему это Павел так обрадовался? Рот до ушей! А Келтил-то, Келтил! Хвост по ветру, носится, лапами загребает! Хорошо, мальчик, когда вокруг тебя радуются! У самого на душе становится легче.
Встреча со старым знакомым
Овцы — животные тихие, и больших хлопот на пастбище они пастуху обычно не доставляют: один человек с помощью двух хорошо обученных собак легко управится со стадом в сотню голов. Но иногда овец охватывает страх, причина которого чаще всего бывает непонятной: стадо может одинаково вспугнуть и волчья морда, просунувшаяся между кустами, и маленькая веточка, с легким шорохом упавшая на землю. Стоит всполошиться одной овце, и все несутся за ней опрометью, очертя голову, ничего не видя, не разбирая дороги, толкая и давя друг друга, — в овраг так в овраг, в пропасть так в пропасть. Пастух и собаки мчатся за обезумевшими животными. Собаки обычно опережают людей и, забежав наперерез стаду, поворачивают его обратно. Овцы успокаиваются по причине, столь же неизвестной, как и та, которая их взбудоражила; они мирно укладываются или принимаются пастись, и только собаки и пастух долго еще не могут отдышаться.
Так было и в тот день. Никий сидел в хижине с Евфимией; Келтил на днях сильно наколол переднюю лапу, подушечка на ней вздулась и нарывала. Пес лежал на спине, вытянув кверху забинтованную лапу; вид у него был донельзя комичный.
— Умирающая царевна! — ворчал Никий, подсаживаясь к другу на его сенничок и гладя его мягкую чистую шерстку. — Говорил я тебе: не лезь в кусты!
— Послезавтра он опять полезет, — заметила Евфимия, занятая как раз приготовлением примочки для больного. — В этих кустах птичье гнездо; ему же не стерпеть!.. Ах, Келтил, как нехорошо! Аристей запретил трогать птиц, а тебе хоть бы что! На цепь тебя…
В эту минуту вбежал Павел.
С Павлом Никий крепко дружил. Они подходили друг к другу по возрасту (Павлу было около пятнадцати лет), но вкусы у них были разные, и без споров не обходилась у них ни одна встреча. Никий любил лес, луговые просторы; часами мог наблюдать за птицами, рассматривать цветы и деревья. Павел бредил морем, о море только и думал. Отец его был рыбаком и утонул в бурю. Вдова, трепетавшая за жизнь единственного сына, умолила Муррия взять его пастухом. Павел покорно пас овец и только мечтал, когда же придет его час и он окажется на море. Чем бы Никий ни восхищался — солнечным восходом, величавым полетом орла, узором жилок на древесном листе, — Павел неизменно вздыхал: «А на море-то! Вот где настоящая красота!» Он был единственным римским гражданином среди пастухов, и Критогнат поддразнивал его, называя «благородным квиритом[92]» и сокрушаясь, что ему приходится жить среди варваров. Он относился к нему с особой бережностью и вниманием. «Совсем мальчик, и слабосильный мальчик», — грустно говорил он Евфимии. Он распределил половину его стада между другими пастухами и никогда не посылал его на дальние участки пастбища. Никий всегда старался помочь ему, а Евфимия, укладывая в сумки по утрам еду, которую пастухи уносили с собой на пастбище, неизменно выбирала для него кусок свинины побольше и пожирнее.