Они разыгрывали маленькие сценки, действующие лица которых установлены были обычаем, шедшим от времен седой старины: обжора, который может умять зараз штук десять больших караваев и выхлебать целую бочку вина; глупец, который постоянно попадает впросак и настолько бестолков, что ломает себе голову над тем, кем приходится ему дочь его родной матери; старик, до того скупой и жадный, что он плачет, глядя, как дым от его собственного очага теряется в воздухе, надевает сандалии на руки, чтоб они не износились, и ходит босиком, а подаренное ему яблоко решается съесть, только когда оно сгнило; хитрый раб, плут и пройдоха, который, уверив своего господина, что после попойки у него мутится в глазах, подсовывает ему обглоданные кости и воду, а сам в это время уплетает жирную свинину и запивает ее старым вином. Готового текста к этим сценкам не было; его придумывали сами актеры, вовсю используя сведения, добытые Анфимом; они сыпали намеками на злободневные истории и на присутствующих лиц; искусно вплетали в свои монологи рассказ о событиях, взбудораживших городок, представляя их в таком потешном виде, что зрители покатывались со смеху. Случалось, что, забыв из любви к красному словцу всякий страх, задевали и местную знать; обитатели бедных кварталов встречали эти дерзкие выходки гулом неистового одобрения. Стремительные реплики действующих лиц, короткие, но бурные монологи, несущиеся в неистовом темпе, — все было одушевлено таким заразительным весельем, сверкало таким остроумием, то колючим, то добродушным, что не только зрители покатывались со смеху, но даже Тит, замученный тоской и тревогой, не мог удержаться от смеха. По окончании представления начинался обычный обход с тазом: «Благороднейшие зрители! Мы ценим ваше одобрение высоко, даже выше фалерских желудков[104], по которым, однако, мы ох как соскучились!»
«Благороднейшие зрители» — они состояли по большей части из крестьян, зашедших на базар, мелких лавочников, разносчиков, ремесленников — и рады были бы раскошелиться, но, как правило, были лишены этой возможности: труппу щедро награждали похвалами и одобрениями, но скупо деньгами. Фалерские желудки оставались сладостной, недосягаемой мечтой. «Содружество свободных артистов» сидело обычно на хлебе и бобовой похлебке, приправленной одним чесноком. «Поесть бы досыта!» — мечтал Никомед. «Зачем досыта? — поправлял его скромный сириец. — Вполсыта и то бы хорошо».
Тит занимал в труппе особое место; он, так сказать, состоял при ней. Катилина долго толковал с Никомедом накануне отбытия труппы. Острому глазу проницательного грека сразу стало ясно, что Прокуда — так вторично переименовал себя Тит — к актерскому искусству не приспособить, а какое-то дело ему придумать нужно.
— Очень уж этот верзила приметен, — сокрушался Никомед, — на люди его пускать страшно. Это тебе не Анфим… да и не я! Пусть смотрит за ослом и готовит нам обед… когда он бывает. Может собирать хворост и разжигать костер… Одним словом, наше содружество так разбогатело, что завело себе если не раба, то, по крайней мере, слугу!
— Ты ему так и сообщи.
— Я, Луций, не дурак, ты это знаешь, и не подлец, чтобы обижать человека, которого… которому, скажем, не повезло.
— Ну, ну! Не вспыхивай, как сухой хворост! Я знаю, что если искать сейчас в Риме порядочных людей, то их чаще всего встретишь среди такого сброда, как твоя компания. Что, получил сдачи?
Тит не чувствовал себя плохо среди новых товарищей. Они встретили его дружелюбно; в их отношении к нему было много того деликатного, едва приметного, но сердечного участия, с которым люди, знакомые с бедой и горем, относятся к обездоленным и побежденным. Тит с уважением наблюдал их крепкое чувство товарищества; ему нравились эти беззаботные люди, веселые наперекор голоду и нужде. Они жили сегодняшним днем, твердо уповая, что так или иначе, но проживут и завтрашний; были нетребовательны и невзыскательны; если добавкой к хлебу у них оказывался, кроме чеснока, еще ломтик сала толщиной с древесный листок, они приходили в восторг; дырки в их плащах и туниках давали им только повод для добродушных, беззлобных шуток. Больше всего, однако, поражало Тита, что эти люди, из которых трое были римскими гражданами, причем двое коренными римлянами, совершенно равнодушны к судьбам родной земли. О войне с италиками они вспоминали с негодованием, но только потому, что после нее в Италии, нищей, печальной и обезлюдевшей, заработок их труппы сильно уменьшился. До Мария и Суллы со всей их борьбой им не было никакого дела, не было дела ни до их политики, ни до борьбы партий. А простые люди, с которыми «свободные артисты» постоянно общались, или ненавидели тех, кто сидел в Риме, или относились к ним с полным безразличием: им не верили и не ждали, что они позаботятся о трудовом люде и облегчат их участь. Каждый был занят собственной судьбой, и считалось удачей, если что-то в этой судьбе удавалось устроить в обход законам. Их не ставили ни во что: злобно втихомолку презирали или так же втихомолку над ними посмеивались. И с такой же злобой и презрением, как к сенату и римским магистратам, относились и к городским властям, обычно ставленникам Рима. Тит был потрясен, увидев, как его товарищи, безупречно честные в отношении друг к другу, с веселым хохотом составляли безбожно льстивое обращение к совету или дуумвирам городка, где они собирались пожить и дать несколько представлений; ложь и лесть оказывались таким же средством для жизни, как акробатические номера Пансы или сценический талант Анфима. «Ужели Катилина прав? — с горечью думал Тит. — Есть страна, есть люди, но нет граждан и все кончится чем-то неведомым и страшным?»
104
Фале́рские желудки — особого вида колбаса. Свиной желудок набивали фаршем из свинины, в который клали перец, имбирь и сельдерей, затем желудок зашивали и варили его в смеси из вина и оливкового масла.