— Что ты удивляешься, малыш? Этот вилик имел с нами постоянно дела — и он наживался от нас, и мы от него видели пользу. А свободы каждому хочется. Он и подкапливает себе денег на выкуп. Павел живет где-то на берегу моря, недалеко от Путеол. Он тебя звал, звал… Хотел написать, да не смог, слишком ослабел.
— Откуда у тебя шлем, Мус?
— Я же бывший легионер; принес с военной службы. Мы ведь все служили. Родина и поблагодарила нас: живите, ребятки, разбоем — простор и свобода!
— Мус! Ты ведь оставался там… с ними?
— Нет! — Мус как отрезал. — Тебе показалось.
Никий почувствовал, что Мус говорит неправду, но допытываться не хватило сил. Он закрыл глаза — и проснулся только в просторной пещере, на мягкой сухой траве. Келтил сидел возле, а Мус возился у очага и, когда Никий зашевелился, подошел к нему с куском жареной баранины, положенным на толстую лепешку. Он широко улыбнулся мальчику:
— Проснулся, малыш! Ты ведь проспал чуть ли не двое суток. Я уж бояться начал: подходил, слушал — нет, дышишь! А псина твоя — это не собака, а просто золото. Как подойду, так и кидается! Ногу прокусил! — И Мус показал ранку с таким видом, словно Келтил, укусив его, доставил ему величайшее удовольствие.
Никий пробыл с Мусом и его товарищем несколько дней; пробыл бы и больше, но Мус решил, что пора ему уходить, пока еще не завернули холода и на пастбище не нагрянули с розыском и допросами.
— Пока гады не шевелятся, но потом Муррий забеспокоится: новый хозяин отары заахает, где овцы. В Реате встревожатся, куда делись солдаты. Надо тебе идти… и лучше идти без меня. Я нарисовал тебе на этой дощечке, как идти. Дойдешь до Реате, от Реате по Соляной дороге дойдешь до Рима…
— Я не хочу заходить в Рим!
— Не хочешь? — Мус подумал. — Тогда, — он что-то поправил в своем рисунке, — иди на Тибур; оттуда выйдешь на Латинскую дорогу[105]; по ней и спускайся все к югу, к морю; дойдешь до Казина, а оттуда Кампания — уж рукой подать! Города лучше обходи, в усадьбы и не заглядывай. В харчевни, пожалуй, тоже. Выбирай хижины бедные: чем беднее, тем спокойнее тебе будет. Я провожу тебя. Мы далеко обойдем Реате, и я выведу тебя на Соляную дорогу. Идти мы будем нехожеными тропинками, но без меня иди большими дорогами: там у тебя всегда найдутся защитники. Весной я приду к тебе в Помпеи.
Никий слушал Муса, плохо отдавая себе отчет в том, что́ он слышит; его душевное оцепенение не проходило. Мир, с которым он сжился, который стал ему так дорог, рухнул безвозвратно. Все, кого он так любил, погибли. Все погибли: дедушка, Тит, дядя Крит, Евфимия с Аристеем. Вокруг лежала пустыня, холодная, злая, равнодушная пустыня, и по ней суждено было брести одинокому, затерянному мальчику.
И пустыни не оказалось. Кто рассказал о том, что произошло на сабинском пастбище Муррия, какими путями, разливаясь, как разливается, звеня и ликуя, вешняя вода, разошелся рассказ о жертве, которую принесли Критогнат и его друзья, отдавшие жизнь за своих товарищей, — об этом Никий никогда не узнал, как не узнал и того, откуда стали известны его приметы и самое его существование. Но у придорожных костров, которые разводили, располагаясь на ночлег, пастухи и крестьяне, в скромных харчевнях, куда заворачивал бедный люд отдохнуть и поесть постной похлебки, в покосившихся хижинах и на бедных крестьянских полосах, в виноградниках, где работали закованные рабы, и в полутемных эргастулах[106], куда их сажали в наказание, — всюду шла слава о благородном галле, свободном человеке, который мог жить как хотел, в покое и довольстве, и предпочел умереть, чтобы жили и были свободны другие. Никий шел, озаренный отблеском этой славы. Перед «мальчиком Критогната», как звали его теперь, распахивались двери всех хижин и сердца всех обитателей этих хижин. Люди, бившиеся из-за куска хлеба, изуродованные и замученные своей жалкой жизнью, едва сводившие концы с концами, — весь этот нищий, полуголодный трудовой люд принял Никия в свою семью и окружил его любовью. Одинокая старушка, жившая в какой-нибудь полуразвалившейся хибарке, увидев худенького мальчика с янтарным ожерельем на шее, черноволосого и сероглазого, со шрамом, пересекавшим левую бровь (след от падения с дерева), устало сидевшего на краю дороги, обняв небольшую исхудавшую собаку, уводила его к себе в хижину, делила жалкий удой от своей козы между ним и Келтилом и совала ему в дорогу ячменный хлебец. Крестьяне, везшие на осле овощи в соседний городок на рынок, взваливали корзины с капустой и вязанки лука на собственные плечи и сажали Никия верхом: «Возьми и собаку на руки, мальчик Критогната, надо и псу отдохнуть». Возчики, перевозившие клади или ехавшие порожняком, неизменно устраивали его и Келтила на своих повозках. Иногда на дороге его нагонял коротко остриженный человек, часто с клеймом на лбу или в собачьем ошейнике[107], молча совал ему в руку кусок хлеба, несколько маслин или мелкую монетку и, тихо шепнув: «В память Критогната», почти бегом устремлялся дальше. Ему всегда объясняли, куда и как ему лучше и безопаснее пройти. Надежные спутники всегда оказывались у него там, где ему могла грозить беда. Однажды ражий детина, специальностью которого было выискивать беглых рабов, схватил Никия за полу его плаща: «Да ты, видно, беглый! Я…» Он не успел докончить фразу, как свалился весь в крови наземь: на его голову со свистом обрушилась тяжелая дубина коренастого молодца, который шел поодаль за Никнем (Никий его и не заметил).
106
Эрга́стул — подвал, куда сажали рабов, в чем-либо провинившихся или внушавших опасение, что они сбегут.
107
На рабов часто надевали собачьи ошейники с надписью: «Приведи меня к такому-то, туда-то» (имя хозяина и адрес). Делалось это на тот случай, если раб убежит.