— Где ты пропадал до сих пор? — недовольно встретил Анфима Никомед, любивший всегда знать, где находятся его товарищи, и всегда беспокоившийся, если их долго не было.
— Я обедал у Гавия, — небрежно обронил сириец.
— Знаешь, Анфим, раньше ты, по крайней мере, врал так, что невозможно было тебе не поверить.
— Я и сейчас вру так же, — успокоил Аттия Анфим, — только на этот раз я сказал чистую правду: я обедал у Гавия. Сыто живет. Какие лепешки на меду! А запеканка! Пшеничная крупа с творогом, с яйцами, с медом! Объедение! Я полмиски съел. Вы обедали?
— Обедали! — прорычал Панса. — Прикончили эту самую запеканку! И вообще, скажи еще слово, и я тебя отколочу!
— Ну, зачем, — примирительно произнес Анфим. — Гавий прислал вам гуся, но, если вы обедали… Тит, я… — Анфим запнулся под укоризненным взглядом Никомеда. — Прокул, я режу тебе лучший кусок. Если ты не будешь есть с нами, я отнесу гуся обратно. Гавий огорчится.
В этот поздний вечер в сарае стоял такой же раскатистый хохот, как и в доме охотника, Анфимова приятеля, обрядившего сирийца в шкуру убитого им медведя.
И тут, в Сульмоне, Тит напал наконец на след Никия.
След найден и потерян
Вся труппа знала, что Тит разыскивает своего племянника, и актеры включились в эти розыски, как в свое собственное дело, касающееся лично каждого. Особенно старался Анфим — старался и по врожденной участливости (ему всегда было радостно порадовать другого), и по врожденной страсти всюду совать нос и ловить концы самых запутанных клубков. Он умел находить общий язык со всеми — от оборванных мальчишек, которые его обожали, до их седовласых дедов, которые ценили в сирийце и веселый нрав, и остроумную беседу, и золотое сердце. Всюду за собой он оставлял друзей. Стоило «содружеству свободных артистов» где-нибудь появиться вторично, и Анфима уже встречали широкие улыбки и крепкие рукопожатия. И Анфим горячо надеялся, что его обширные знакомства и собственная проницательность и догадливость помогут в конце концов найти мальчика.
Анфима считала своим человеком беднота, Никомед был вхож в дома городской знати. Хитро и тонко вел он расспросы о Никии и у важных декурионов и у пронырливых торговцев и ростовщиков, которые знали обо всем, что делается в округе. Тит часами ходил по рынкам, форумам, лавкам и базиликам; его терзала мысль, что мальчика схватил какой-нибудь негодяй работорговец, и он уже живет загнанным, замученным рабом, томится в эргастуле, носится на побегушках в каком-то богатом, жестоком, безжалостном доме. Он заговаривал со всеми рабами, которые попадались навстречу, но ему обычно отвечали нехотя и быстро обрывали разговор. Анфим, наблюдавший однажды за такой беседой, состоявшей из вопросов Тита и нечленораздельного мычания раба, посоветовал Титу не разговаривать.
— Ведь на тебе же не написано… я хотел сказать — на тебе написано, что ты воин и не простой солдат, а куда повыше. Я через десять минут выудил у этой мычащей фигуры все, что нужно: ни у его хозяина, ни в окрестных домах мальчика нет. Положись на меня: я тебе найду твоего малыша.
И Анфим действительно набрел на след Никия.
В Сульмоне дела труппы пошли на этот раз очень хорошо.
Никомед сочинил стихи, в которых прославлялись декурионы и магистраты Сульмона, и в первую очередь — квинквеннал Гавий: его ум, гражданские доблести и попечительность о родном городе. Стихи эти, над которыми до колик хохотала вся труппа, были прочтены со сцены их автором, прочтены вдохновенно, с чувством, с дрожью в голосе. Декурионы были польщены; Гавий, растроганный до слез, объявил, что он берет «содружество свободных артистов» под свое покровительство. Никомед всерьез пообещал Анфиму выгнать его из «содружества», если он опять, увлекшись, заденет кого-нибудь из городской верхушки.