Уж и праздник же был эти сатурналии!
Бетула радовался плащу, как ребенок. Он щупал его, снимал, надевал, гладил. Первым движением его было надеть этот плащ на Никия. Но так как Бетула был вдвое выше мальчика, то учителю пришлось согласиться, что плащ годится только на него.
Подарки сыпались на старого учителя. Один из его учеников лихо отбарабанил перед большим обществом гостей («Сами дуумвиры были», — с гордостью вспоминал отец, центурион в отставке) целую песню из «Одиссеи» в латинском переводе, — с некоторыми ошибками, правда, но ни старый вояка, ни его знатные гости знатоками в литературе не были. Отец пришел в восторг от успехов сына и велел отнести Бетуле не полмодия бобов, как обычно, а полнехоньких два.
— Память у этого мальчишки как смола: все прилипает! Ну, а насчет ума… Келтил умнее, куда умнее! — задумчиво характеризовал Бетула своего питомца, пропуская бобы сквозь пальцы. — А пыль вот в глаза пускает… кому как, конечно!
Старая вдова, до слез умиленная тем, что ее внук, сирота, которого она воспитывала, после трех лет учения мог нацарапать понятными буквами «привет тебе, почтенная матрона», послала учителю модий муки, и не ячной, а хорошей пшеничной муки. Виновник этой щедрости пришел в сопровождении раба, но муку принес сам, держа в доказательство своей силы ведро на трех сильно посиневших пальцах левой руки.
Видал? Сколько я с ним бился! Ленив, как сама лень! Кроме гладиаторов и кулачных бойцов, ничего не знает! А хороший малый… И бабушка прекрасная женщина. Только парню нужны крепкие руки… мужские руки. Куда старушке с ним справиться! Посмотри, Никий: там еще принесли бочоночек соленых маслин и бутылку вина… еще сухих винных ягод… Живем, мальчик! Ты еще подкормишься до отъезда.
Вечером все — Бетула с Никнем и Кресцент (сапожник давно овдовел и жил один) — собрались у Примиллы. Пришел еще Карп, раб соседа, декуриона.
— Хороший человек, даром что раб! Хозяин ему в подметки не годится, — шептал Никию Кресцент, — а вот такая судьба: дрянь поверху плавает, а золото ногами в грязь втаптывают.
Никию хорошо жилось с этими людьми. Но в этот вечер, слушая веселый разговор, сам принимая в нем оживленное участие, на лету ловя веселую шутку и веселой шуткой отвечая, он чувствовал в глубине сердца такую печаль, такую боль… Именно в этот вечер, потому что было так тепло, так весело и уютно, а не было ни дедушки, ни Тита, ни Критогната, ни Евфимия с Аристеем… Бетула понял, что творится в сердце мальчика.
— Сидите до петухов, друзья мои, сидите, а я не могу… стар, стар… Пойдем, Никий! И твоим ребятам. Примилла, пора в постель… Смотри, сорванец, выучи уроки! Пойдем, Никий, я без тебя не дойду — скользко!
В эту ночь старый учитель долго просидел у постели Никия. Он укрыл его, подвернул одеяло, положил поверх одеяла свой новый плащ, поправил подушку; низко наклонившись к мальчику, говорил ему тихие, добрые слова, от которых светлело на сердце. И, когда Никий наконец заснул, он долго сидел над ним, прислушиваясь к посапыванью спящего. Петухи запели уже на рассвете, когда он пошел спать.
О чем узнал Тит на Горшечной улице
Тит не думал, что ему будет так грустно расставаться с «содружеством свободных артистов». Анфим откровенно плакал, Панса вытирал глаза, Аттий хмурился и вздыхал, а у Никомеда голос стал непривычно хриплым и прерывистым. Титу купили мула и дали денег на дорогу.
— Тит, все деньги, которые тебе приносили от Луция, ты отдавал нам. Когда мы болели, мы все жили на твой счет…
— И неужели, — перебил Никомеда сириец, — ты нас так презираешь, что не хочешь ничего от нас взять?
— Мы старались быть тебе добрыми товарищами! — всхлипнул Панса.
— А мула, — Никомед перевел разговор на деловые вопросы, — мы купили, чтобы тебе не искать подводчиков и не торговаться с ними. Можешь и в гостиницы не заезжать: тебе не привыкать ночевать в поле. И обязательно дай знать, как ты живешь, как устроишься с Никнем.
Геласим поклонился Титу с приветливой улыбкой. Катилина обнял неожиданного гостя с непритворной радостью. Тит сразу изложил ему, зачем он явился в Рим.