Цетегус присел на низенькое золоченое кресло, равнодушно оглядывая подземное убежище, служившее когда-то местом интимных пиров Горация, ныне же ставшее тайным убежищем католического священника. Пока избалованный взгляд знатока и любителя искусств с удивлением остановился на прекрасной мозаике, украшавшей мраморные стены нескромными картинами, хозяин дома приготовлял угощение для своих гостей, разливая душистое янтарное вино из высоких серебряных амфор, в небольшие драгоценные кубки и придвигая к Рустициане маленький бронзовый столик с золоченой корзинкой, наполненной фруктами и сладким печеньем.
Вдова Боэция, казалось, даже не заметила любезного приглашения архидьякона. Неподвижно стоя перед своим спутником, она внимательным взглядом впилась в строгое и красивое лицо римлянина.
Почти сорокалетняя матрона все еще была прекрасна, несмотря на серебряные нити, сверкающие в темнокаштановых локонах, обрамляющих ее высокий, снежно-белый лоб. Большие, черные глаза Рустициа-ны сохранили блеск и живость молодости, хотя чуть-чуть покрасневшие веки выдавали бесконечные горькие слезы, пролитые гордой римлянкой. Прекрасен был и маленький, энергично очерченный ротик, и только глубокие складки в углах пурпурных губ немного старили нежное женское лицо, строгая красота и правильность которого вполне отвечали гордой грации высокой, стройной фигуры, обрисовавшейся под грубым, темным плащом.
Опершись рукой о столик, Рустициана выговорила, как бы просыпаясь от глубокого сна:
— Скажи мне, Цетегус… скажи правду… Объясни мне, почему я повинуюсь тебе… Теперь, как и прежде… Ведь я не люблю тебя больше. О, нет… Моя любовь к тебе давно уже стала ненавистью. Не возражай… Я говорю правду, и ты это знаешь. Да, я ненавижу тебя, Цетегус, за все то, что ты заставил меня сделать когда-то… Откуда у тебя власть надо мной? Как мог ты заставить меня протянуть руку, — вот эту самую руку, — презренному предателю, погубившему отца и мужа?
Цетегус равнодушно пожал плечами, отвечая:
— Сила привычки, Рустициана…
— Привычки? — повторила матрона. — Да, пожалуй, ты прав, Цетегус. Привычка сделала меня твоей рабыней. Давнишняя, долголетняя привычка… Ребенком повиновалась я красавцу-отроку, уверявшему дочь своего соседа в любви. Это было естественно тогда… Могла ли десятилетняя девочка понять тебя, демона с огненными глазами и ледяным сердцем… Могла ли я, пятнадцатилетняя девочка, знать, что юноша, обнимающий ее так страстно, недоступен страсти, что сердце, бившееся на моей груди, не может любить никого и ничего… Ни даже самого себя… Увы, все это поняла слишком поздно супруга несчастного Боэция, которую ты заставил забыть и долг, и честь, и женскую стыдливость… Победа далась тебе легко… Ты имел право презирать женщину, забывшую и простившую измену, погубившую ее первые девичьи грезы, и вторично ставшую твоей рабыней… Но ведь все это прошло. Давно уже угас огонь страсти в моей крови, а исстрадавшееся сердце умерло для земной любви. Святая церковь простила раскаявшейся грешнице нарушение супружеского долга… Что же заставляет меня все еще повиноваться тебе, повиноваться безмолвно, как бывало прежде? Объясни мне эту страшную загадку.
Сильверий, казалось, не замечал все возрастающего волнения своей гостьи, что не помешало ему украдкой повернуть голову в сторону Цетегуса, с любопытством ожидая его ответа. Нервное возбуждение вдовы Боэция начинало не на шутку беспокоить хитрого архидьякона.
Но красивый римлянин все так же равнодушно откинулся на спинку своего кресла, и, подняв правой рукой хрустальный кубок с вином, спокойно проговорил:
— Ты нелогична, как все женщины, Рустициана, смешивая сладкую забаву Амура с мрачным делом Немезиды… Ты знаешь, что я был другом твоего мужа, несмотря на то, что целовал его жену… Быть может, именно поэтому… Я не вижу ничего преступного в разделении женской ласки. Ты же… Впрочем, ты прощена церковью, и это должно успокоить тебя, Рустициана… И потом ты знаешь, что я ненавижу готов и их тщеславного короля, осмелившегося присвоить себе титул западноримского императора. Ты знаешь, что моя ненависть неугасима, и веришь, что я хочу и могу отомстить убийцам твоего отца и мужа. Первого ты любила, второго уважала, несмотря на то, что отдавала мне свои ласки… Быть может, именно поэтому… Теперь ты охотно следуешь моим советам и указаниям, и хорошо делаешь… Ты умна и ловка и обладаешь, как многие женщины, недюжинным талантом для интриг. Но твоя горячность не раз уже вредила тебе, заставляла ошибаться в выборе орудий и разрушая твои лучшие планы. Зная это, ты повинуешься моему холодному и спокойному рассудку, и наверное хорошо делаешь… Все это вполне естественно и логично… А теперь пора домой, Рустициана… Мы и так замешкались. Твои невольники ожидают у дверей храма конца твоей исповеди, которая не может продолжаться целую ночь. Иди домой и передай мой привет прекрасной Камилле, твоей дочери… Покойной ночи, Рустициана.