— Ты прав, государь… Твое имя останется священным для всех германских племен, как образец рыцарской отваги и благородного прямодушия.
Умирающий король грустно улыбнулся.
— О, если бы это была правда, мой верный старый друг… Если бы моя совесть не говорила другого в эти последние дни, когда моя душа, оставшаяся юной, бодрой и сильной, тщетно боролась с износившимся и одряхлелым телом. Это была последняя борьба, Гильдебранд, и последнее мое поражение… И знаешь ли, кто победил меня в последние дни страшного бессилия и мрачного уныния?.. Простая тень, призрак, воспоминание… называй как хочешь моего великого соперника, единственного врага, которого я принужден был уважать против воли и… желания. Теперь, как тридцать лет назад… Неумолимая совесть нашептывала мне все тот же страшный вопрос: что, если власть готов погибнет навсегда, если язык их станет чужим в Италии, если исчезнет воспоминание о них и их победах, что, если все это случится по твоей вине, Теодорик?.. В наказание за твою измену последнему достойному сопернику твоему, король готов…
Старый оруженосец с удивлением поднял глаза на своего короля.
— О ком ты говоришь, государь?.. Чья тень преследует тебя, лишая покоя?..
Больной закрыл лицо руками и прошептал едва слышно:
— Не мог позабыть великана-славянина.
— Одоакр!.. — вскрикнул Гильдебранд и поник своей седой головой.
Несколько минут продолжалось тяжелое молчание.
Наконец Теодорик опустил руки и заговорил глухо и отрывисто, точно против воли, припоминая тяжелое прошлое.
— И ты опустил голову при этом имени, старый друг… Ты помнишь ужасный день последней расправы… Моя рука нанесла смертельную рану величайшему герою нашего времени… И не в честном бою. Изменой убит был мой гость, в моем доме, за моим столом… Кровь его окрасила хлеб, который мы только что разделили по-братски… горячая струя брызнула мне в лицо и взгляд его застыл, полный ненависти и презрения… Да, старик… презрения… Он один в подлунном мире имеет право презирать Теодорика… И он вернулся на землю, откуда — не знаю, но он вернулся, чтобы еще раз бросить мне в лицо свое презрение… Шесть недель назад, в тихую лунную ночь, увидел я окровавленную тень у моего изголовья, там, где теперь стоишь ты… Могильным холодом пахнуло мне в лицо от лика загробного жителя. Но я выдержал его взгляд и узнал его… Из могучей груди струилась кровь, как в тот день, когда мой меч вонзился в нее… Но теперь бледные губы шевелились и я слышал глухой замогильный голос, который возвестил мне: «Царь царствующих не прощает предательств… И твое царство погибнет, в искупление твоей измены. Народ заплатит долг своего государя. Таков закон, его же не прейдеши…» Сердце мое охватил холод смерти, и я понял, что такое страх…
Бледное лицо больного помертвело. Широко раскрытыми орлиными глазами глядел он перед собой.
И снова воцарилось мрачное молчание, прерываемое только хриплым дыханием умирающего монарха. Через несколько минут старый оруженосец упрямо тряхнул седыми кудрями и вымолвил решительным голосом:
— Выслушай меня, государь… Я вижу, ты терзаешься, подобно женщине, из-за нескольких капель пролитой тобою крови. Но вспомни, сколько сотен людей убил ты своей рукой, сколько сотен тысяч врагов истребил твой народ по твоему приказу. Вспомни, как мы завоевывали Италию в тридцати семи сражениях… По колена в крови шли мы вперед от далеких Альп вплоть до Равенны… Вспомни, наконец, как сложились обстоятельства… Целые годы боролся славянский зубр с германским медведем, и сломить этого зубра было трудней, чем покорить полмира… Наконец Равенна сдалась — не силе оружия, а голоду… Сдалась по договору. И ты честно протянул руку бывшему врагу, называя его другом и братом. Он же… Вспомни, государь, тот день, когда тебе передали, что побежденный Одоакр готовился снова начать борьбу, что в ту же ночь должно было начаться избиение готов… Что было делать?.. Открыто спросить у врага о его намерениях?.. Но если он задумал измену, так и признался бы в ней?.. Ты понял, что двум медведям не ужиться в одной берлоге и спас себя и народ свой… Смерть этого человека была необходима для нас всех. Пока он был жив, о мире не могло быть и речи. Мир же был нужен не только тебе, но и твоему народу, и даже этой несчастной Италии, истерзанной бесконечными войнами… О, государь, поверь мне… Если убийство Одоакра и было преступлением, то ты загладил его целой жизнью подвигов. Ты пощадил всех сообщников своего врага и обогатил его семью и друзей. Ты спас два народа и стал отцом для обоих. Спроси своих италийцев… Они тоже скажут. Под твоей властью росло и крепло благополучие Италии и сила готов… Что же значит смерть одного человека в сравнении с жизнью двух народов? Будь я на твоем месте, я бы трижды убил каждого, мешающего воплотить твои великие и благотворные замыслы…