Петр Петрович, помня о старом уговоре с Яковлевым - "Не канючить!" - не стал бы затевать с ним этот разговор, когда б не странный ответ, который он получил по радио, связавшись со своим управлением. "Не до вас, справляйтесь сами", - радировали ему из управления. Петр Петрович попросил повторить ответ. На этот раз ему ответили еще грубее: "Сказано же, не до вас! Не лезьте хоть вы со своими проблемами! Справляйтесь сами или катитесь к черту!"
Тогда Петр Петрович попросил у Яковлева трактор, людей, горючее. Не для себя попросил: жизнь маяка - это жизнь моряка. Яковлев нахмурился, постучал пальцем по носу и вдруг сказал, отворачивая глаза, что ответ управления ему вполне понятен и что он ответил бы точно так же, потому что - положение таково, когда всех просителей приходится посылать к черту: товаров нет, горючее на исходе, кончается уголь, люди разбегаются, все рушится, хоть караул кричи. "Государство гибнет, - сказал Яковлев чужим голосом, - А ты тут со своим маяком!"
ГЛАВА ПЯТАЯ
Словно вспомнив о чем-то, Лукашевский подошел к шкафу и вынул из-за него натянутый на подрамник холст - "Вид на пирамиду Хео из тени пирамиды Хеф". Картина была исполнена с той тщательностью, на какую у него никогда не хватало терпения. Краски были тонко растерты, как на полотнах старых художников, переходили одна в другую полутонами, воздушно, отражаясь друг в друге бликами и тенями; холодные, горячие, они несли в себе пространство, свет и пыль, обнимали дымчатое небо и палящую пустыню, сводили их в горизонт, изломанный гигантской глыбой пирамиды Хеопса, упирающейся вершиной в зенит и вросшей тяжким основанием в каменное плато, засиненное с юга конусом тени пирамиды Хефрена. Всадник на буром двугорбом верблюде смотрел из тени на каменные уступы освещенных невидимым солнцем граней пирамиды великого фараона и мертвая тишина пустыни обступала его.
Картина была покрыта лаком, и пальцы Петра Петровича скользили по ней, как по стеклу, хотя ожидали, кажется, ощутить шершавость и упругость горячих камней.
Почему пирамиды возведены в пустыне, на прокаленном солнцем плато? Ведь если бы в оазисе, среди зелени и цветов, в окружении фонтанов, где жизнь буйствует в многообразии и многоцветий, то разве не больше оставалось бы надежды и душевной жажды возвратиться в этот мир из темного каменного лабиринта? В пустыне же - безлюдье и безмолвие. Разве что караван пройдет или ветер ударит по камням свистящим песком. Значит, не в этот мир должна была привести фараонов дорога надежды. От этого мира они отгораживались пустыней и каменным панцирем пирамид, от мира тления - тем, что менее всего тленно и переменчиво: пустыней и камнями. Без единой мысли о возвращении, о повторном обольщении жизнью. В сооружении пирамиды много страха и мало надежды: страх движет теми, кто таскает камни, страх перед жестокой властью фараона; страх движет фараоном: лечь мертвым в землю без гробницы - не воскреснуть, лечь в малую гробницу - быть ограбленным и забытым, лечь в великую гробницу - всегда быть на глазах у неблагодарных и жадных людей... Быть в мире живым - трудно, оставаться в нем мертвым - страшно. И вот надежда: уйти безвозвратно в поля Озириса, успеть до ограбления и поругания умчаться в вечность, о которой больше знают песок и камни, чем люди. Вечны тьма, тишина и покой. Они - в пирамиде, за толщей и тяжестью гранитных блоков.
И все-таки это была его работа - его холст, его краски, его угольный набросок под красками... И главное - он уже видел ее, хранил в своем воображении и переносил на холст. Кто еще здесь и теперь мог бы стать источником этого, улегшегося на холст света? Один лишь он, Петр Петрович Лукашевский...
"И я", - слышал Петр Петрович за спиной знакомый голос Гостя. Обернулся и увидел его. Гость стоял в двух шагах от Петра Петровича - босой, озябший, с пропыленными снегом всклокоченными волосами.
"Ох! - вздохнул Петр Петрович. - Опять... Не надоело? И давай я тебя одену по-человечески: дам пальто, ботинки, шапку... Сколько можно бегать в халате, босиком? Ведь ты не чокнутый? Не торопись исчезать сейчас я тебе все принесу".
Пока Лукашевский собирал одежду, Гость стоял перед картиной и молча рассматривал ее. Затем Петр Петрович предложил Гостю помыться, помог перевязать раны. Одел его, как одевался сам - просто поделился своею одеждой. И когда Гость уже сидел за столом и пил чай, Петр Петрович, оглядев его, подумал, что отныне в нем нет ничего странного - человек как человек, в костюме, в ботинках, немного усталый, с забинтованными руками... Разве что волосы слишком длинны, до плеч, да борода давно не знала ножниц парикмахера.
"Зачем тебе пирамида Хеопса? - спросил Гость. - Что ты ищешь в ней, Петр?"
"Вопрос поставлен неверно, - ответил Петр Петрович. - Я ничего не ищу в пирамиде Хеопса... в себе", - произнес он медленно, впервые, кажется, осознавая, что это именно так, что в себе он искал и нашел ее и что она прежде всего существует в нем.
"Ты хорошо ответил, - улыбнулся Гость. - Все, что создал человек, он создал из себя. Познавая себя. Пирамида Хеопса - это, конечно, гробница великого фараона, но сначала - власть и сила. Побороть смерть властью и силой, осознать себя как всесильную власть и всевластную силу перед лицом вечности вот что значит воздвигнуть пирамиду. Пирамида - воплощение души грубого человека. Ты искал в себе пирамиду и, значит, веру в силу и власть, унаследованную от предков. И что ты нашел, Петр? Пустую пирамиду в пустыне. Ты смотрел на пирамиду одного фараона из тени пирамиды другого и понял, что камень и тень камня - одно..."
"Что ты хочешь этим сказать?" - спросил Петр Петрович, боясь, что замолчавший на слове "одно" Гость не заговорит снова, потеряет мысль или внезапно уйдет, как в прошлый раз.
"Только то, что сказал: прохлада - это тень горячего камня, бессилие тень силы, бессмертие - тень смерти. Только это, - ответил Гость. - Но ты и сам это знаешь, потому что ты сам это нашел".
"Ты, кажется, изменился, - заметил Гостю Петр Петрович, когда они перешли из кухни в комнату. - При первой встрече ты показался мне моложе. А теперь я вижу у тебя седину в волосах".
"Седина от тебя, - улыбнулся Гость. - От тебя одежда, от тебя и седина". Он остановился возле письменного стола, всмотрелся в "Застожье", потом поднял взгляд на портреты Анны и Марии.
Петр Петрович набил табаком трубку и закурил.
"Жена и дочь, - сказал он Гостю о портретах. - Обе погибли в авиакатастрофе".
"Я знаю, - не оборачиваясь, ответил Гость. - Это Анна и Мария. А пейзаж твое родное село Застожье, которого нет. Не спрашивай, почему я это знаю. Не торопись. Позже ты сам все поймешь".
"Ладно, - согласился Лукашевский, хотя на языке у него вертелся именно этот вопрос. - Посидим".
Гость сел в предложенное ему кресло, Петр Петрович устроился с трубкой на подоконнике, возле приоткрытой форточки.
"Хочу дать тебе один совет, - сказал он Гостю, выпуская дым в форточку. Когда выходишь из грота, не карабкайся по стене. Стоит пройти метров пятьсот к северу, и ты найдешь низкий берег".
"Спасибо, - ответил Гость. - Я это знаю".
"Какого же дьявола ты продолжаешь подниматься по стене, обдирая руки и ноги?" - возмутился Петр Петрович.
"Больше не буду, - пообещал Гость. - Ты сказал - и я не буду".
"А сам сообразить не мог?"
"Сам? Кто?"
Глаза их встретились. Лукашевскому на миг показалось, будто он видит самого себя сидящим с трубкой на подоконнике, будто взглянул на себя из кресла, в котором был Гость.
"А как же ты исчезаешь? - спросил Гостя Петр Петрович. - Ты рассказал мне, как появляешься. Это мне понятно - вдруг просыпаешься в гроте... А как исчезаешь?"
"Когда бросаюсь с обрыва, - ответил Гость и встал. - В тот самый миг".
"Но кто тебя туда толкает?"
"Ты", - сказал Гость.
Петр Петрович хотел возразить, возмутиться, но не успел: едва он открыл рот, чтобы произнести первое слово, Гость, словно испугавшись чего-то, метнулся к вешалке, сорвал с нее предназначенное для него пальто, шапку, и, не одеваясь, бросился к двери.