Он закрыл лицо руками и тихо заплакал. Джил положила руку ему на плечо. Джек зашагал по комнате. Он сказал:
— Неужели ты еще не понял, Келвин? Ничего не уяснил? Эти председатели, директора, члены правления, политики — вот кто аферисты. Надо быть дураком, чтобы признать их достойнее нас всех, и ты сам говоришь, что они даже дела толком не знают. Почему же, спрашивается, они всплывают? А потому, что в массе люди так боятся жить самостоятельно, что места себе не находят, если некому их пугнуть. Так получаются погонялы и надувалы, которые помыкают нами и огребают за это большие деньги. Почему им такая везуха? Потому что они уверены в себе. А где они набираются этой уверенности? Дома, в школе, в университете. Я знаю, что говорю. У меня богатые родители. Я учился в закрытой школе. Я с рождения принадлежу к правящему классу, но, слава богу, я выродок. Мне просто скучно давить на людей, разве вот Джил иногда пугну под горячую руку. А ты — другой, Келвин. В тебя уверенность не вколачивали. Бог ведает, где ты ее набрался. И если тебе удастся вскочить на самую верхушку лестницы, ты покажешь всем, какая она свихнувшаяся самодурка, наша система. Поэтому я тебе дружески аплодирую. Кондуктор автобуса — это не для тебя, приятель. Это будет неправильно.
Унимая дрожь в руках, Келвин зажал их коленями и повернулся к Джил с таким белым всполошенным лицом, что она тревожно подалась к нему. Пронзительной фистулой он выкрикнул:
— Я утратил веру, Джил!
Джек отозвался:
— Ты же не веришь в бога!
Джил сказала:
— В себя утратил веру?
— Мне некуда податься, Джил, — выдохнул он каким-то надрывным шепотом. Он пал лицом ей на грудь, она крепко обняла его и поверх его плеча строго взглянула на Джека, тупо смотревшего в ответ. Она пальцем показала ему на дверь. Джек озадаченно ткнул себя рукой, другую вытянув к двери. Его лицо вопрошало: Мне? Уходить? Сейчас? Она яростно кивнула. Угрюмо свирепея, он на цыпочках прошел к шезлонгу, сгреб под мышку спальный мешок и так же на цыпочках вернулся через всю комнату. На пороге он оборотился и послал ей долгий тяжелый взгляд. Обнимая дрожмя дрожавшего Келвина, она что-то нашептывала ему. Джек вздохнул, сумрачно покачал головой и вышел, очень осторожно прикрыв за собой дверь.
День отдыха
Утром по его лбу порхнул поцелуй, на столик у изголовья опустилась чашка с чаем — и Келвин проснулся. Он лежал на матраце под ворохом одежды, едва способный связать эту минуту пробуждения со всем, что ей предшествовало. Он помнил разговор с Брауном, помнил нарастающий панический страх, помнил сумятицу чувств, обернувшуюся неведомой разрядкой. В этой разрядке были мгновения восторга, припоминаемые смутно, потому что он не доверял восторгу, однако в важности самой разрядки сомневаться не приходилось. Крепче, чем после нее, он ещё никогда не спал. Он просто-таки млел душевно и телесно. Он поднялся на локоть и сказал:
— Сколько же мы… Сколько же я спал?
— Около четырнадцати часов, — сказала она, присев на край стола. Она была уже одета.
— Удивительно.
— Ничего удивительного. Ты с самого приезда крутился по делам как заведенный. Вдобавок у тебя было что-то вроде нервного срыва. И еще кое-что, по-моему, ты испытал впервые.
Он неуверенно взглянул на нее:
— Да, в первый раз.
— Ты не попробуешь мой чай?
— Обязательно. Спасибо.
Он отхлебнул, поглядывая на нее из-за чашки.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.
— Вполне хорошо. Очень хорошо.
— Что будешь делать сегодня?
Собравшись с мыслями, он сказал:
— Сегодня мне назначены шесть встреч. Угрозы Брауна меня не волнуют. Пойду на все шесть.
Она улыбнулась и сказала:
— Я очень рада.
Он с радостной улыбкой сел.
— Все-таки странно, — сказал он, — чтобы такая физическая штука, как любовь, могла изменить наше восприятие жизни. Я думал, только идеи способны это сделать. Только полковник Ингерсол и Фридрих Ницше сделали для меня столько же, сколько ты, Джил. А где Джек?
— Он, наверно, ночевал у Майка. Скоро явится, я думаю.
— Как мы ему объясним?
— А что ему объяснять?
— Что ситуация изменилась.
— Разве она изменилась?
— Разве она не должна измениться?
— Келвин, я люблю Джека.
— Как это возможно?