— Отец.
— Добрый вечер, мистер Уокер, — сказал Гектор Маккеллар.
— Отец! — позвал Келвин.
— Мистер Уокер, — сказал Маккеллар, — вы слышали, какого высокого мнения о вас держится ваш сын. А что вы о нем скажете?
— Он лицемер, — сказал мистер Уокер суровым, ровным голосом непреклонно ожесточившегося человека.
Келвин поднял правую руку, призывно трепеща пальцами, и несмело сказал:
— Рад тебя видеть, отец.
Но только камеры глядели на него. Маккеллар сказал:
— Почему же лицемер?
Мистер Уокер горько улыбнулся:
— Потому что я сам видел, как он преклонял колена и голову в семейном собрании и словно бы творил молитву, а между тем ничего не было в его сердце, только пустота и черный ропот. Я молчал, не видел проку в словах, но если был когда отпавший от Господа и его путей, то этот человек — Келвин Уокер.
— Отец, я переменился, — сказал Келвин.
— Что же вы предпринимали, мистер Уокер?
— Понятно, делал все, что мог. Не дал ему получить образование, которое испортило бы его вконец, держал подле себя. На карманные расходы давал один шиллинг в неделю, чтоб даже дороги не знал в кино и бильярдные, в кабаки и притоны, куда его, безбожника, наверняка занесло бы. Однако он таки исхитрился обойти мое попечение, наладился ходить в публичную библиотеку и поглощал там бог весть какую пагубную дрянь. И однажды — мне стыдно сказать, при каких обстоятельствах, — он, никому не сказавшись, сбежал из дома. Потом от него не было ни слуху ни духу, как вдруг один покупатель поздравляет меня с тем, что моего сына показывают по телевизору. Ничего путного я от него и не ждал.
— Отец, — сказал Келвин.
— Мистер Уокер, а почему вас не устраивает, что Келвина показывают по телевизору?
— Верно ли я понимаю, что он через это может стать известным на всю страну человеком?
— Весьма похоже на это.
— Властью, мистер Маккеллар, правильно распоряжаются только люди, имеющие веру. Поймите, я не фанатик, их вера не должна быть та же, что у меня. Люди верят в разное: провести закон или отменить его, побороть противника или заполучить союзника, скопить деньги или истратить их, и, пока они верят во что-то внешнее, они вредят миру, но не слишком.
Старик подпустил в голос яду и впервые поднял глаза на Келвина.
— Мой сын ни во что не верит, — вскричал он, — только в свое хотение. Он пустая скорлупа, распираемая самомнением и от духа люциферовой гордыни носимая по свету.
— Отец, я же переменился! — возопил Келвин. — Я не грешник больше!
Он забыл думать про эти камеры, забыл про публику и про все на свете. Он жадно тянулся к той единственной силе, которой всегда страшился, и он был уверен, что сделает ее своим союзником, если найдет правильные слова.
А эта сила вдруг по-свойски злорадно сказала:
— Как насчет сорока фунтов, что ты у меня украл?
— Я верну, отец, я могу вернуть их хоть сейчас! — крикнул Келвин, шаря за пазухой.
— А драгоценности? Жалкие безделушки, которыми дорожили твоя мать и я — в память о ней?
— У меня закладные! — сказал Келвин, доставая бумажник. — Я в любое время их выкуплю! В любое время! Я забегался и забыл!
— Поверите ли, мистер Маккеллар, — в тоне беседы сказал мистер Уокер, — я в жизни не переступал порог ломбарда. В молодости я бедствовал. Родители мои были бедняки. Однако же они внушили мне избегать ломбардов так же, как борделей. Зато сын мой, сытый и одетый, имея крышу над головой и чистую постель, без зазрения совести несет к ростовщику жалкие безделушки своей покойницы матери, чтобы получить… сколько они тебе за них дали?
— Мне любой ценой нужны были деньги, — рыдающе выкрикнул Келвин, — мать не стала бы возражать. Уж наверное, она меня любила.
— Это я тебя люблю, Келвин! — страшно взревел мистер Уокер, и все трое звукооператоров сорвали с себя наушники. — Зачем, спрашивается, я гублю тебя сейчас?
Поскольку вопрос его остался без ответа, он уже спокойнее продолжал:
— Чтобы ты сам себя не погубил. Приказчик в галантерейной лавке — это твой потолок. Когда научишься смирению перед Господом, можешь поискать для себя что-нибудь другое, но никак не раньше этого.