Никакие усилия не могут расклеить моих плотно слепившихся век. И я отчасти даже доволен этим.
В уши рвется мне свист вьюги, и я шепчу себе:
— Матти, самое главное — дойти; дойти — самое главное в этом деле. Матти... Отстанешь — замерзнешь наверняка или тебя загрызет волчица. Плохо бывает, Матти, когда грызет волчица — сначала один палец, потом другой, потом всю руку и доберется до сердца...
И так в полусне шел я на лыжах, как всадники спят в своих седлах, на секунду раскрывая глаза, когда оступится конь.
Как мы вошли в деревню — не помню.
Разведка была права.
Лахтарей в деревне не было.
Помню свои отрывочные мысли: почему почти не видно местных жителей?
Помню свое удивление формой колокольни.
Она оказалась совсем другого вида и совсем в другом конце деревни.
Проснулся я от резкой боли в плече.
Передо мной стоял товарищ Хейконен и похлопывал меня легко по плечу.
Я вскочил, не удержавшись от гримасы боли.
— Что, и у тебя плечо стерто? — покачал головой командир.
Было уже совсем светло.
Буран прошел, и благополучное, холодное солнце сквозь замерзшее окно избы ложилось на пол ярко-желтым квадратиком.
Левое плечо мое было натерто до крови.
За ночь кровь присохла, и отдирать рубашку от струпьев было очень неловко и больно.
Синий шрам глубокой потертости на плече и по сей день очень интересует моего семилетнего сына Лейно, названного в память о погибшем товарище.
Но тогда шрам был багрово-красным и сочился живою кровью.
Так было не у одного меня.
Мне было, пожалуй, еще легче, чем другим: у меня были в целости ноги — ни одной кровяной мозоли, а также ни одной дыры на валенках.
Кожи на стертом месте плеча уже не было, открытое мясо натиралось суровым полотном рубахи.
— Ты хорошо спал всю ночь, Матти, теперь ты пойдешь в большую круговую разведку. Лахтари ушли из деревни часов за пять, за шесть до нашего вступления; их было триста человек.
Штаба здесь уже нет очень давно. Некоторые говорят, что он находится в Кимас-озере, другие, что поблизости, в одном из окрестных селений.
Жителей в селе тоже почти нет.
Часть мобилизована лахтарями в бандитские отряды, часть угнана с лошадьми в порядке гужевой повинности, а другие — среди них много женщин — попали на лесоразработки.
Реки отсюда текут в Финляндию, и вот лесопромышленники во-всю стараются, чтобы к весне заполучить лес за цену пяти пальцев. Это все, что удалось узнать от оставшихся жителей.
В какую сторону ушли отсюда лахтари, — неизвестно, следы их замела вчерашняя буря.
Мы будем здесь сутки, радиус твоей разведки невелик — пятнадцать километров. Так что, когда ты возвратишься, мы еще будем здесь. Можешь итти.
И я пошел, оставив часть поклажи в избе.
Я шел в разведку на северо-запад вдоль по берегу. Реки отсюда текут в Финляндию.
Солнце освещало мой путь. Белый балахон хорошо скрывал меня от непрошенных взглядов.
«Если бы я не знал, что иду по этой тропе, то сам бы себя не заметил», — попробовал я пошутить сам с собой.
Но здесь концы моих лыж уткнулись во что-то твердое, черневшее из-под снега.
Я пригляделся, палкой сбил снег.
Передо мной, несомненно, лежал труп; вблизи от этого трупа лежало еще два подобия человеческого тела.
Это было в двух километрах от деревни. Черепа у всех были проломаны, казалось, обухом топора. У убитых брюки были спущены, сапоги сняты.
Трупы были заморожены, и поэтому трудно было разобрать, давно ли они лежат так. Во всяком случае было ясно, что не меньше нескольких дней.
Надо было итти дальше.
Я налег на палки, стал нажимать. Отдых одной ночи сказывался.
Так я шел полчаса спокойно, без всяких встреч, но вскоре я услышал внизу по реке женский голос, напевавший заунывную финскую колыбельную песню, такую, какой убаюкивали нас наши матери в раннем детстве.
Я остановился на секунду.
По льду замерзшей реки навстречу мне шла женщина. Она несла в руках сверток, который укачивала и пыталась согреть своим дыханием. За ней, цепляясь за подол, дыша на свои пальцы, всхлипывая, тащился мальчик лет десяти.
— Стой! Куда?
— В Реболы! — закричала женщина. — Неужели же мне до конца жизни моей не попасть в Реболы? Дитя совсем замерзнет, — и она ткнула мне под нос сверток.
Это действительно был укутанный младенец. Меня поразило, что пар дыхания не подымался из его рта. Было никак не меньше 30°. Солнце отражалось в каждой снежинке.