За себя он не беспокоился и ни на миг не терял бодрости духа. Но он чувствовал болезненный укол в сердце всякий раз, когда со страхом думал о хлебе насущном, о пропитании для малышей. Теперь, когда силы его шли на убыль, перед глазами замаячила нищета, о которой он прежде и помышлять не мог, и не потому только, что был он мастером на все руки, но еще и потому, что в еде он был непривередлив, как пес. Кусок жареной грудинки с пахучей свежей ржаной лепешкой он обычно нахваливал так, словно это были невесть какие яства, которых он в жизни не едал. Из чистого любопытства он пробовал питаться корой, сырым овсом, и пришел к выводу, что съедобно все, что можно жевать. Так что ему самому голод не грозил ни в коем случае. Но страх за детей гвоздем буравил его сердце. При мысли о том, что его дети будут голодать, у него начинало огнем жечь все нутро. Детство Йенса прошло на вересковых пустошах Гробёлле, он не забыл эти чудесные годы, и в душе его всегда жила огромная нежность к детям. Да, тут надобно трудиться и трудиться!
И Йенс впрягся в работу. Тяжелый труд кузнеца был ему больше не под силу, и он нашел себе более легкие занятия. Он стал класть стены для односельчан, это была нетрудная работа, но и она вскоре оказалась ему не по силам. Тогда он засел дома, и здесь с утра до вечера лудил и паял жестяную посуду. Он слабел с каждым днем.
Жизнь коротка. Время бежит.
Однажды утром Йенс почувствовал, что не может спустить ноги с постели. Нет, не может. У него отнялись ноги. Его резвые ноги, его крепкие ходули безжизненно лежали на кровати и больше не слушались его. Вот когда Йенс притих. Да, да!
Йенс лежит, чертит пальцем по перине, изобретает мысленно такую коляску, которую можно было бы приводить в движение руками и которая двигалась бы с приличной скоростью.
Туберкулезный процесс в желудке развивается быстро. Йенс сгорел в несколько месяцев, ни минуты не веря в то, что умирает, и ни на миг не теряя своего жизнелюбия. Когда стало ясно, что конец близок, жена сказала ему об этом. И вот теперь наконец последнее слово осталось за ней. Йенс зарыдал, что было сил. Узнав, что конец неминуем, он очень скоро умер от горя.
Выходит, не сбылось то, что должно было свершиться…
Не суждено ему стать тем человеком, который появится как раз в тот момент, когда что-то не будет получаться, и скажет… Любое открытие совершается именно так… Но что это за языки пламени во тьме? Они надвигаются на него… Неужто смерть — единственное, что ему удалось открыть?.. Прощайте, солнце и звезды!
Во время агонии, которая была тяжкой и мучительной, он не терял сознания и смотрел на своих детей с любовью, которая, казалось, причиняла ему невыносимую боль. Его синие, полные муки глаза смотрели, смотрели до последнего мгновения, пока свет в них окончательно не померк.
Хутор переселенца
Чуть южнее селения Гробёлле можно видеть в поле четырехугольную делянку, окруженную заросшей оградой. Место это скудно покрыто сорными травами — пижмой да солянками; кое-где можно видеть и пучки листьев хрена. Наверняка здесь был огород. А небольшие кучки щебня свидетельствуют о том, что тут, рядом возвышались строения. И полвека не прошло с тех пор, как снесли стоявшую на этом месте усадьбу.
Стрелок из Линнбю мог бы рассказать историю этого хутора.
Когда-то сюда перевезли дом из селения Гробёлле и хозяйничала здесь молодая пара. К усадьбе прилегали еще обширные угодья, но теперь кругом расстилались одни лишь вересковые пустоши. Однако века людского хватило бы, чтобы хорошенько возделать здешние земли.
Похоже, что Ханса, хозяина усадьбы, не привлекали столь далекие виды на будущее еще задолго до того, как он купил хутор. Верно одно: вскоре после свадьбы он пристрастился к спиртному. Поговаривали, будто молодая жена была слишком болтлива и выводила мужа из себя, может, так оно и было. Во всяком случае, он редко бывал дома.
Однажды осенью Ханс повстречался с несколькими дружками из Гробёлле. Они засели пировать, и прежде чем настало утро, Ханс продал усадьбу Андерсу Могенсену из Гробёлле за треть ее настоящей цены.
На другой день Андерс Могенсен явился со свидетелями, чтобы предъявить свои права…
Ханс не вышел к ним. За него это сделала его жена. В ту пору она была беременна. Стоя в дверях, она ругала мужчин на чем свет стоит, да так, как их никто никогда не ругал. Гадко и мерзко было слушать ее слова. Тогда они отправились восвояси, пошли прямо к сельскому фогду[31] и заявили на Ханса.