Долго еще Миккель вызывал на бой трусливые адские силы: «Выходите! Вот я!» — и натерпелся большего страху, нежели отчаянный воробей, который, защищая своего птенца, бросается навстречу ощеренной собачьей пасти. Но зловещий мрак, как видно, решил извести его своим молчанием. Все кресты на могилах стояли тихо и спокойно, словно храня неисчерпаемую казну ужаса и вечного мрака, которая приумножается процентами и процентами от процентов; самый воздух вокруг душил Миккеля тяжким гнетом ядовитого глумления, тьма подкрадывалась исподтишка, язвила его сзади. Никто открыто не откликался, потайная жестокость не желала его прикончить и положить конец мучениям.
— Эх, была не была, катитесь-ка вы к чертям собачьим! — Миккель выругался для храбрости и снова улегся как ни в чем не бывало. Он пощупал рукой за пазухой, на месте ли его записка. Но его уже одолевали сомнения. По натуре своей Миккель был язычником; он сам да и весь его род не усвоили за протекшие века от религии ничего, кроме богохульных ругательств — дескать, кто его знает, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл?
Однако ему было жутко, волнения изнурили его; прождав до полуночи, он натерпелся таких страхов, что горел, словно в лихорадке. Он обливался холодным потом, каждый волосок на его груди взмок, вдобавок с перепугу у него так схватило живот, что пришлось безотлагательно удовлетворить природную потребность.
А время еле ползло, становилось темней и темней. Тишина сгущалась. Все вокруг менялось Незаметно и необратимо, как в смертный час. Воздух цепенел от малейшего звука. Ужас встал в воздухе, запрокинув окаменевший лик с широко разинутым ртом.
Когда с колокольни наконец-то пробило двенадцать раз, Миккель был совершенно болен и едва нашел в себе силы подняться. Он уже отчаялся в своем предприятии, как в невозможной и бессмысленной затее. Но и разуверившись в ней, решил все-таки, несмотря ни на что, привести задуманное в исполнение. Миккель крадучись приблизился к дверям церкви с обрывком пергамента в руке, на котором он начертал заклинания. Он нагнулся к замочной скважине и тут же отпрянул, потому что в глаз ему ударила струя холодного воздуха. Но он, не мешкая долее, дунул в отверстие и трижды постучал согнутыми пальцами в дверь, произнеся все титулы и звания нечистого.
Сатана затаился и не показался Миккелю.
Пристыженный Миккель тяжело вздохнул и поплелся прочь.
А в полдень того же дня случилось так, что Отто Иверсен, проходя по Пилестреде, увидел дочку Менделя Шпейера. Он шел, погруженный в свои мысли: назавтра предстояло выступить в поход. Ах, Анна-Метта! Как-то живется Анне-Метте, как-то там ее чудная русоволосая головушка? И тут он увидел Сусанну. Он прошел мимо, точно и не заметив.
Вечером Отто Иверсен сидел в конюшне подле своего скакуна. Все снаряжение было у него в порядке, все приготовлено. Больше, как будто, и делать нечего; а сердце так и щемит, горло сжимается от тоскливого одиночества, и покой не идет на ум. Он промаялся допоздна, а горячая кровь все кипела и не унималась.
Отто Иверсен вышел на улицу и побрел куда глаза глядят, ноги занесли его на Пилестреде, он очутился рядом с садом, где недавно мельком видел какую-то черноволосую девушку. Он сердито тряхнул забор, выломав две штакетины, залез в сад и напролом, словно молодой олень, ринулся через кусты. Слева послышался тихий возглас, и он услышал убегающие шаги, впереди метнулись развевающиеся складки женского платья; он бегом, не разбирая дороги, по траве, сквозь кусты — за ней; не зрением, а скорее чутьем угадывая, куда надо бежать, он обогнул вставшее на пути дерево и поймал беглянку.
Он тут же и выпустил ее, руки сами разжались. Оба замерли на месте, он даже не различал ее отчетливо, но слышал ее быстрое дыхание. Внезапно распрямилась придавленная ветка и обмахнула его по лицу прохладной бархатной листвой.
Девушка вдруг сделала торопливое движение, словно собиралась убежать.
— Нет, — пролепетал Отто молящим, жалким голосом и порывисто протянул к ней руки, с обеих сторон загораживая ей дорогу.
— Что? Что? — зашептала она осевшим голосом. Затрепетала, вытянулась на цыпочках.
Отто видел ее, хотя и не мог хорошенько разглядеть в густой тени дерева. Тогда он прикоснулся правой рукой к ее волосам, они были влажны от росы и холодили ладонь. И он страдальчески вздохнул. Потом убрал руку и тихонько спросил: