Избранный народ. Евреи, которые ощущают себя избранным народом среди других народов, и только потому, что они чувствуют себя гениями нравственности среди народов (благодаря способности глубоко презирать в себе человека, глубже, чем какой-либо другой народ), – евреи принимают своего божественного монарха и святого с таким же удовольствием, с каким французское дворянство принимало Людовика Четырнадцатого. Это дворянство покорно отказалось от своего могущества и власти, утратило свое величие и стало всеми презираемо; и чтобы не чувствовать этого, чтобы забыться, понадобился королевский блеск, и королевское влияние, и полнота власти, не имеющая себе равных, доступная только дворянству. И когда, пользуясь этими привилегиями, они возвысились до королевского двора и, озирая все вокруг, осознали ничтожество и презренность того, что простиралось у их ног, то вместе с тем пришло сознание чистой совести, не знающей укоров. И так нарочно громоздили эту башню королевской власти, все выше, выше, под самые облака, выкладывая ее из последних кирпичиков собственной власти.
Словами притчи. Такое явление, как Иисус Христос, возможно только в еврейском ландшафте – я имею в виду такие пейзажи, когда над природой постоянно нависают сумрачные, величественные тучи гневного Иеговы. Только здесь, в этом неожиданном проблеске солнечного лучика, пробившегося через зловещую и мрачную завесу, за которой смешались день и ночь, можно было увидеть чудо «любви» как луч незаслуженной милости. Только здесь мог Христос отдаться на волю своим видениям и грезить о радуге, о небесной лестнице, по которой Бог сошел к человеку; во всех прочих местах ясная погода и солнце считались чем-то слишком обычным и обыденным.
Заблуждение Христа. Основоположник христианства полагал, что ничто не причиняло человеку таких страданий, как его собственные грехи: это было заблуждение, заблуждение того, кто сам себя чувствовал безгрешным, того, кто был совсем неискушен в этих вопросах! В его душе пробуждалось то чудное, фантастическое сострадание к чужому горю, каковое, впрочем, даже у его народа, измыслившего грех, редко считалось великим горем! Но христиане сумели уже задним числом оправдать своего учителя и канонизировать его ошибку в «истину».
Цвет страстей. У таких натур, как апостол Павел, – «дурной глаз» на страсть; она видится им как нечто грязное, одуряющее, душераздирающее – оттого их высокие порывы направлены на уничтожение страсти: только божественное, считают они, обладает в этом смысле совершенной чистотой. Совсем иначе у греков: в отличие от Павла и иудеев, свои высокие порывы они обращали как раз на страсть, они любили ее, превозносили безмерно, приукрашивали и обожествляли; очевидно, в страсти они чувствовали себя не только счастливее, но и чище, ближе к богам, чем в иных состояниях. Ну а христиане? Может быть, они хотели в этом смысле стать иудеями? А может быть, они и стали ими?