Накануне отъезда она примчалась ко мне, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, нервно повела плечами и сказала:
— Слушай… Слушай… Я, кажется…
— Что? — встревожился я.
— По-моему, я… ношу ребенка.
Я обмер.
— Что же делать?
В ответ она тихонько заплакала. Я обнимал ее за плечо, понимая, что утешения напрасны, что слова мои прозвучат глупо и бесполезно. Я мог бы пообещать ей золотые горы, мог бы соврать с три короба, и ей стало бы на время легче. Но я промолчал, только обнял и закрыл глаза.
На следующий день мы разъехались в разные стороны. Я сдержанно простился с ней, виновато глянул на ее отца, а он по-простецки пожал мне руку, кивнул дружелюбно и увел ее в одну сторону, а грузовик, на котором ехали мы с дядей, двинулся в другую.
Чего я только не передумал в тот злосчастный день…
Только войдя в барак, где нас поселили, я упал на черные, грубо сколоченные нары и тут же забылся. Меня не тревожил ни гул приглушенных разговоров, ни крики комендантов, ни тяжелый стук ведер, ни шелест ночного огня. Я спал, не видя снов, бездыханно, как труп.
Лишь на рассвете я проснулся от колкой сентябрьской прохладцы. Барак мирно посапывал, кто-то кутался в грязные овчины, кто-то приговаривал во сне, кто-то вертелся, пытаясь устроиться на неудобных нарах. Я вышел, умылся студеной водой из колодца. Ноги мои утопали в холодной росе. Над большим городом плыл сиреневатый утренний туман. Селянские подводы тянулись по проселочной дороге — наступал базарный день. Фыркали лошади, щелкали нагайки, негромко переругивались крестьяне, сплевывая в траву коричневатой табачной слюной. Нас здесь никто не ждал.
И тогда я встретил старика.
Не припоминаю, чтобы видел его прежде, но он точно был моим земляком. Их всегда видишь издалека. Бронзовый приморский загар, косматые брови вразлет, орлиный взор и ссутулившаяся спина — от долгих горных переходов. Старик опирался на суковатую палку и хитро глядел на меня. Наконец он спросил:
— Купца белокурого сын?
— Верно, — ответил я. — А вы кто?
Он охотно представился. Оказалось, он несколько раз захаживал в отцовскую лавку и видел меня за работой. Сам он всю жизнь провел за рыбацким промыслом, но к старости лет начал зарабатывать резьбой по дереву и прочим сувенирным ремеслом.
— А теперь завела нелегкая… — старик гневно стукнул палкой по земле и тут же зашелся кашлем. — Годы не те. Море свое взяло.
Деда моего он не знал, бабушку — тоже, хоть родились они в один год и должны были вместе учиться. Я спросил его об этом.
— Разве ж я учился? — удивился старик. — Я с шести лет, от горшка два вершка, а тоже — удочкой промышлял. Потом с отцом сетями таскали. Как пятнадцать ударило — отца лихорадка унесла. А я один в доме кормилец. Мать плачет, сестра плачет… какая ж тут школа? Только на ноги встали — сестра замуж выскочила за пропойцу дурного, так мать и умерла с горя.
Он помолчал, вздохнул, подумал о чем-то своем и продолжил:
— Я тогда в город подался. В этот самый.
— И что? — заинтересовался я.
— Всякое было, — отрезал старик. — А сам-то ты чего в такую рань вскочил? Отец где, мать?
— Сирота, — выпалил я, не задумываясь. Полуправдой этой легко было увернуться от болезненных расспросов. Но старик так горестно покачал седой головой, что мне пришлось добавить: — Но отец где-то… на фронте.
— А братья, сестры?
— И брат на фронте. А сестра… там осталась.
— Помню твою сестру, помню, — старик лукаво усмехнулся. — Видная была девка, статная… Обычно купчихи-то, знаешь, в теле. А эта ничего.
Старик что-то рассказывал, а я слушал его, но рассеянно, невнимательно, не к месту кивая головой и поддакивая.
— Да ты носом клюешь, малец, — вдруг сказал он. — Иди-ка, досыпай.
Я охотно послушался его. Но сон не шел. Я все думал о том, что она рассказала мне на прощанье, думал о брате, о сестре, об отце, о бабушке с дедушкой и о моем псе, который сбежал в прошлом году, когда мы с ним бродили в горах. Никакой войны еще не было и в помине. Я нес корзинку с увесистыми сентябрьскими грибами, щедро напоенными дождем. Вечерело. Я уселся под раскидистой сосной и поджег случайно найденную накануне под прилавком папиросу, рассчитывая тайком выкурить ее. Но стоило мне затянуться один раз — и голова пошла кругом, во рту запершило, глаза наполнились слезами. Я бросил корзинку, побежал к подгорному ручью, чтоб напиться, но пес и не думал бежать за мной. Когда я вернулся, его уже не было, только рассыпавшиеся грибы лежали в сочно-зеленой траве.