— В Коньке-Горбунке, — тихо поправила ее Кира.
— В Коньке-Горбунке, хорошо. Костюмы уже заказали, а ты травиться! И потом, за счастье бороться нужно, а не грибы собирать, — тут она как будто сразу устала и беззвучно зевнула, — И вообще, как вы меня достали! Один ночами шляется, неизвестно где… Вторая в рот сует что попало. У меня от вас круги под глазами. Хорошенький выдался отпуск…
Через год Глеб уехал на учебу в московский университет. Потом Алина Евгеньевна рассказывала Миловановым о красном дипломе. Затем он год учился в Америке, по какой-то международной программе. После остался в Москве, очень удачно устроился, взял в кредит квартиру и посылал родителям деньги.
Глава 2
From: kira-543mil@mail.ru
Дорогая моя Мусечка,
Как же я соскучилась! Скоро буду в Москве, ты покажешь мне все-все-все. Москва — это же какое-то сплошное небожитие. Муся, я трепещу…Вчера пили Баян-Ширей с Верой Петровной. Праздновали мое увольнение, Мамонт подписал! Урра! Два месяца я таскалась за ним, как голодная блоха за солдатом. Он орал и подпрыгивал в кресле, обзывал змеей, пригретой на груди. Вспомнил все! И как предложил контракт еще в хореографичке и две сольные партии сразу. А я только год протанцевала и предала весь коллектив. На прощание зафиндюлил в меня папкой, но промахнулся. А попал в Терезу Самуиловну и чуть не выбил ей зуб. Это было смешно, она такая гадюка, никогда не забуду как она тебя травила. А Мамонта до жути жалко. Чувствую себя погано, хотя Иудой назвал меня зря. Заявление я подала в конце прошлого сезона, а он меня продержал еще несколько месяцев. Ну ничего, свято место пусто не бывает, у него талантливых стажеров как собак нерезанных… Назад дороги нет, сук подпилен и лестницу убрали, теперь, если даже я приползу на коленях, он никогда не возьмет меня в штат. Даже в гардероб, в буфет, в билетерши!!! Но я свободна-свободна-свободна. Осталось отпрыгать Машу в пяти Щелкунчиках и занавес. Как я хочу работать в Большом! Мусенька, ты такая счастливая что уже устроилась и танцуешь! Поезд через две недели. Жалко, что у тебя нельзя остановится, но ты не волнуйся. Алина Евгеньевна поговорила с Глебом и представь себе — он согласился! Поживу у него первое время. Вижу как ты скалишься, даже не думай! Мы же взрослые люди, все глупости в прошлом, и грибы тоже, я их ненавижу. Да вот еще, на вокзал приезжать не нужно, меня встретит Глеб, немедленно прекрати ухмыляться.
P.S. Представь себе, Вера Петровна научилась врать. На днях застукала ее в метро с каким-то хмырем. Держатся за ручки и едят конфеты из коробки, и такие лица счастливые. Я спряталась за угол, чтобы не смущать. Домой моя красавица заявилась в одиннадцать вечера, в глаза не смотрит, умора, вся такая потерянная. Я спрашиваю: Мам, что так поздно-то? Она: Да вот, Клименко на пенсию провожали…Ну и как? — спрашиваю. Она: Жалко, хороший специалист, старой еще, нашей закалки. Ну какова, а? Невеста. Я в общем-то я рада. Столько лет прошло, как папа ее бросил.
Я рада, что у тебя все отлично. Твой Алиш мне, правда, никогда не нравился, но раз ты говоришь, что он такой чудесный, беру свои слова обратно. Ты уверена что он разводится с женой по настоящему? Это уже в третий раз, да? Целую тебя и обнимаю, не молчи, пискни чего- нибудь, а то я думаю что у тебя пальцы сломаны.
Поки-чмоки,
Кира
Кира жмет на «отправить». И снова берет дневник, раскрытый на страничке с оригами. Что-то будет. Что-то будет. Что-то будет.
Москва. Все уже почти устроено. За цену железнодорожных билетов, каракулевая шуба Веры Петровны перелетела в шкаф Маши-челночницы из соседнего подъезда. Шуба была куплена задолго до развала империи и Кира наотрез отказалась носить ее в Москве. Она шутила, что такая модель давно вышла из моды даже среди овец этого промысла. Жемчужный набор — серьги и кольца были успешно проданы на Алайском базаре. Мать не горевала по этому поводу. Это был последний подарок — откуп виноватого мужа и отца, за месяц до его ухода к другой женщине.
Страшно, страшно, страшно…, - думает Кира, подперев кулаками лицо. После стольких лет, страшно увидеть Глеба опять. Старый тугодум- компьютер выключается долго. Я свезу тебя на свалку! — грозит она ему и чтобы чем — нибудь занять себя, выдвигает левый ящик стола. Там коротает свои однообразные дни много сентиментального барахла, которое Кира все никак не может выкинуть. Например, старый теннисный мячик, который она много лет назад стибрила из спальни Глеба. С тех пор этот стертый до лысины мячик, нещадно битый Глебом о стену, недоумевающий теперь к чему все эти нежности, был много раз прижимаем к щеке с тоской и грустью. И ты тоже на свалку…, - думает Кира, — Пора, пора избавляться от детских глупостей.
Глава 3
Ночь. Ветерок надувает парусом тюлевую занавеску. В квартире тихо. Впрочем, у Шуры всегда тихо, если слуховой аппарат на тумбочке. Она только что проснулась, ничего не слышит, в ушах привычный морской прибой, но она знает, что в квартире не одна. В гостиной кто-то шурует. Через коридор видно суетливую пляску фонарика. Иногда, свет соскальзывает в спальню и на мгновение выдавливает из темноты желтый угол буфета, белую подушку на диване, красный огонь чешской вазы на трельяже. От страха у нее поднимается давление, сердце бухает и горит лицо. Дверь взломали, гады, — думает она с ужасом. Рука ее ходит по простыне, деньги здесь, под ней, слава богу, вшиты в матрас. Успеет-ли она добежать до входной двери? А если нет? И сколько их там, ворюг? Удушат сволочи. Стараясь не шуметь, она тянется за слуховым аппаратом, втыкает бобочку в правое ухо и настраивает громкость. Сначала звуки с трудом пробиваются к ней через шуршание и свист, но постепенно она все четче слышит легкие стуки, осторожную возню и тихое женское пение.
Кто-то мурлычет:
Подбородок у Шуры трясется. Голос тихий, жуткий и знакомый. Сердце бьется все сильнее, она лихорадочно соображает. Если даже она успеет добежать до двери, быстро открыть ее не получится. Замки у нее мудреные, от каждого свой специальный ключ. Остается только одно. Одернув ночную рубашку, она тихо поднимается, вытаскивает электрошокер из тумбочки и, стараясь не топать, идет босыми ступнями на кухню. В коридоре, прижавшись к стене, она прокрадывается до гостиной. Потом решительно шагает в комнату и резко включает свет. Руку с электрошокером она прячет за спину. Свет заливает комнату и Шура оторопевает. Перед ней ее старшая дочь- Ленка. Стоя на коленях она роется в шкафу. Дверцы его распахнуты настежь, там Шура хранит счета и разные документы. Кипы развороченных бумаг с нижней полки вывалены на пол. Женщины ошеломленно смотрят друг на друга. Обе тяжело дышат всей грудью. Одна копия другой, с разницей в двадцать четыре с половиной года. Фонарик в руках у Ленки дрожит. Через минуту она приходит в себя, выключает его и лицо ее растягивается в натужной улыбке.
— Здрааавствуй мама, — развязно и громко говорит она. — Я тут убраться у тебя…
— Ах ты ссука! — прерывает ее Шура. Выставив вперед руку с электрошокером и тяжело топая босыми ногами, она решительно идет на Ленку.
Под нечутким, глухим пальцем мучительными переливами визжит дверной звонок. Кира рывком садится на кровати. В дверь бешено колотят и звонят одновременно. Она включает свет, на часах пол-третьего ночи. Из своей спальни, натягивая халат изнанкой наверх, выбегает испуганная мать. На лестничной площадке кричат.
— Кира, не открывай, — просит Вера Петровна.
Но дочь уже отстегивает цепочку и вставляет ключ в нижний замок.
— Что значит не открывай? Мама, это Шура кричит.
Шура в ночнушке стоит на пороге с перекошенным от ужаса лицом. Ночнушка белая, лицо тоже. В трясущихся руках у нее ключи и слуховой аппарат.