Теперь спокойно лежал, откинувшись, и ровно дышал. Наслаждение, усыпившее его, продолжалось во сне; постепенно оно начало утихать, и сознание пробуждалось. Какое-то время он спал и не спал одновременно, каждый миг он то переносился в сонные грезы, то просыпался – пока не залаяла собака. Он проснулся, едва успев заснуть, и сонное оцепенение, казалось, на время оставило его, он чувствовал себя освеженным, как после глубокого сна, хотя измученные нервы не успели еще отдохнуть по-настоящему.
Он лежал без сна и слушал лай собак, слышал дыхание жены, вглядывался в темноту и вспоминал, как ему было хорошо с ней, потом вспомнил, как пахла ее шея, когда она расчесывала волосы, вспомнил о покое, наступившем после того, как он был с женой. Собаки все лаяли, одна, похоже, убежала. Он снова подумал о жене, спавшей рядом с ним. Ему было приятно сознавать, что он снова главенствует, он овладел ею, хотя по-прежнему боялся, что она заметила трещину на зеркале… Все так же лаяли собаки.
Он повернулся и тихо спросил:
– Не спишь? – и, не услышав ответа, позвал: – Фатима, Фати, – дотронулся до нее, потряс. Тревога улетучилась; во рту был привкус пыли. Услышал, как жена спрашивает:
– Ну что?
– Никак не засну.
– Ты все думаешь.
– Как ни стараюсь, не могу заснуть.
Она сказала:
– С тобой будто и впрямь стряслось что-то.
Он молчал, и с каждым мгновением ему все трудней было начать разговор. Он слушал, как бьется сердце. Спросил:
– Не спишь?
– Нет, сплю.
Он повернулся и взял ее за руку.
Жена сказала:
– Ты спать-то здоров. Спи.
– Никак не засну.
– Так для бессонницы своей компанию ищешь?
Терпение его кончилось. Он только что открыл для себя этот способ защититься от бессонницы, а жена, оказывается, с первых же слов его раскусила. Теперь он был по-настоящему одинок. И он сказал:
– Знаешь что?
– Ну?
– Знаешь, что я сделал?
– Ладно, хватит. Может, еще пойдешь с соседями поговоришь?
– Нет, я не про сейчас говорю. Когда тебя не было.
– Я видела зеркало. Как это вышло?
– Зеркало? – Сердце забилось еще сильней.
– В зеркало-то разбитое так смешно смотреть. Словно и тебя разбили, – засмеялась она.
Он молчал.
– Как это вышло?
– Не знаешь ты ничего. – А потом: – Я его бросил, чтобы… – и умолк. На сердце было тяжело. Он не знал, как начать, но потом решился и сказал: – Не знаешь ты. – И уже решительней: – А не думала ты, где кошка?
– Да спи ты.
– Нет. Не думала где?
– Давай спи. У тебя и так ума немного, а тут вроде еще убавилось.
Но он уже решился и не хотел больше оттягивать. Он сказал:
– Я убил ее, – а еще прежде, чем сказать, решил, что, когда жена испугается или начнет ругаться, он зажмет ей рот и будет мучить ее и смеяться.
– Ладно, спи себе, – сказала жена.
– Говорю, убил! – и в темноте увидел, что жена, повернувшись, глядит на него. – Бил головой об землю, пока не подохла.
Жена отвернулась.
– Теперь уймется. Больше не будет орать, – выдохнул он.
– Свихнулся. – И снова: – Свихнулся. – И снова: – Свихнулся.
И больше – ни слова. Тишина усиливала его раздражение. Вся его злоба оказалась напрасной и теперь терзала его. Все, чего он втайне стыдился и пытался скрыть даже от самого себя, теперь, против его воли, вышло наружу, мелочность и постыдность совершенного поступка мучительно и неотвязно стояли перед ним. Где-то стукнула дверь, а может, окно… Жена сказала: «Свихнулся», ни капли не расстроившись сама и его не заставив испытать боль. И заснула. Разбудила в нем такую ярость, а сама не дала ей излиться, оставила ему безысходность и отчаянье.
Он сказал – а ему казалось, что только подумал: «Цветник…» И тотчас увидел – думал, что только видит, но на самом деле все, что видел, он помимо воли облекал в слова, – а видел он фиалки с их нежными бархатистыми лепестками, легкие и бледные левкои, источавшие в ночь сладкий и чистый аромат, герань с ее стройными стеблями, ворсистыми листьями и огненными цветками, все утопало в цветах; и он думал, что только думает, но, не замечая того, говорил:
– В цветнике рылась, все портила, совсем покоя не давала. Лучше стало. Ну и бил же я ее, видала б ты, как бил.
От жены – ни слова.
Отчаявшись, он с яростью спросил:
– Не спишь?
Со страхом ждал ответа. И услышал:
– Нет, сплю.
5
А сам не мог заснуть. Очень хотелось спать, но он уже знал, что, если будет лежать и ждать сна и нарочно стараться заснуть, – ничего не выйдет. И не смог заснуть. А в разбитом зеркале лицо двоится…
Утром, когда он проснулся, жена еще спала. Рот ее был приоткрыт. А напротив сидела кошка – вчера от побоев она была как мертвая, а теперь вернулась домой и, сидя у стены, вылизывала лапку.
Все сразу стало бессмысленным, да, наверное, и всегда было таким. Он чувствовал себя настолько разбитым, что превосходство жены уже не вызывало сомнений – пусть она и спала, отгородилась от него сном, но он ясно видел, что она взяла верх и придется идти на работу. При мысли о работе тоска и бессильная ярость охватили его – но идти было надо.
И он уходил, а когда возвращался, почти не разговаривал с женой. Он испытывал к ней враждебный страх, сердце его кипело. Бремя свое он считал очень тяжелым, в глубине души и сам толком не знал, чего хочет: жену ли видеть беспомощной или самому заболеть. Все стало зыбким, он вслепую искал выхода и не находил. Так прошло несколько дней, пока однажды, вернувшись, он не застал у себя дома свою тетку, сестру матери, которая узнала о его падении со стремянки и пришла его проведать.
Тетка поцеловала его и сказала:
– Дурачок ты мой, не походил бы несколько дней на работу. Человек ведь не железо, все работа да работа, знамо силы кончаются. Давай посиди денечков несколько, отдохни.
Он видел, что жена притворяется неслышащей, и понимал, что на самом деле тетка говорит больше для нее, чем для него, и чувствовал, что его бремя облегчается и дышится ему свободней.
А тетка говорила:
– Что это, приказ губернатора? Намаз и пост, что ли, нарушишь? Ангелов, может, за тобой в дом прислали? Ежели упал кто сверху наземь да целый день не в себе был, наутро ведь не встанет. Надо, чтобы время прошло, а там потихоньку-полегоньку, глядишь, и снова пойдет.
Он видел, что жена начинает терять спокойствие, и был доволен. Но тут жена сказала:
– Сколько ж дней лежать? И вообще, разве он лежал? На работу – ни-ни, а по улицам шататься – каждый день.
– Ну ладно, ладно, – резко перебила ее тетка. Но та не унималась:
– Ему бы только на работу не ходить! Руку он, что ли, сломал или ногу или голову, может, в кровь расшиб? Коли уж так вы за него болеете, давно сами зашли бы, посмотрели бы, что с ним.
Тетка, заерзав на месте, откликнулась:
– Язык-то у тебя, избави Бог, в сорок аршин. Да ты ведь его прямо Искандеровым валом [6] загородила! Что ж я, сквозь стену вижу, что ли? Изволила б хоть на минутку ко мне заглянуть, да и рассказала бы.
Потом услышал, как жена говорит:
– Да что с ним стряслось такое, мир, что ли, перевернулся? Ходил себе, слонялся целый день по улицам, словно господин какой, а теперь, как десять дней прошло, эта вот явилась, плачет: ах-ха, бедняжка, умереть бы мне вместо тебя!
Он приготовился услышать резкий ответ, больше того, он уже надеялся увидеть, как тетка вскакивает и вцепляется его жене в волосы, но вместо этого услышал:
– Теперь и против меня язык распускаешь? – а потом, обращаясь к нему: – Куда как хорошо, ей-Богу, сидишь тут точно слепой, немой. Мозги у тебя, видать, повредились.
Он постепенно начинал понимать, что прежде только смотрел и слушал, не принимая ни в чем участия, что теперь он уже не один и тоже может что-то сказать. Но тут раздалось:
– Разве я тебе говорила: иди на работу? Хоть семьдесят лет сиди дома. Хочешь куда пойти – иди. А со мной как хозяин. Что хочет – получает.
Жена замолчала и некоторое время неподвижно смотрела на него, потом покачала головой и молча направилась к двери; он услышал ее «кис-кис-кис-кис». Увидел, что жена обернулась и без улыбки смотрит на него. Ненависть погнала его вон из комнаты; гнев переполнял его.