A выбил одну из своих трубок, что всегда служило знаком, что заседание Политического Секретариата окончено и все дискуссии прекращены. Вдруг слово взял министр транспорта L, который предварительно для выступления не записался. Министр транспорта с трудом поднялся. Все видели, что он пьян. Он указал на то (при этом язык его слегка заплетался и он два раза падал в свое кресло), что заседание Политического Секретариата просто нельзя было начинать, так как отсутствует O. Очень жаль, A произнес великолепную речь, но устав есть устав, даже для революционеров. Все ошеломленно уставились на Памятника, который, склонившись над столом, опирался на него руками, при этом шатаясь, и с вызовом смотрел на A, лицо его с кустистыми бровями и серой щетиной было бледным, похожим на маску. Заявление L было бессмысленным, хотя формально и правильным. Глупость его заключалась в том, что своей длинной речью A уже открыл заседание, а министр транспорта своим протестом подчеркнул, что он ничего не знал об аресте O и о возможном собственном аресте. N насторожил быстрый взгляд, который A, вновь набивая трубку, бросил на C. Во взгляде A было крайнее удивление, и N подумал, что A был единственным, кто не знал, что об аресте O знали все. Сам по себе напрашивался вопрос: не исходило ли известие об аресте O лично от шефа тайной полиции и не произошло ли это против воли A; а также: не мог ли министр иностранных дел B, который обратил внимание остальных членов Политического Секретариата на отсутствие O, заключить союз с C. Предположения N не были полностью опровергнуты ответом A. «Совершенно безразлично, — сказал, в частности, A, вновь затянувшись своим любимым английским табаком «Tabaks Balkan Sobranie Smoking Mixture», — совершенно безразлично, присутствует O или нет, и причина его отсутствия никакого значения не имеет, потому что O все равно не имеет права голоса, кроме того, настоящее заседание должно было принять только одно решение — о роспуске Политического Секретариата, и это решение принято, так как не прозвучало ни одного голоса против, и присутствие O для этого совершенно необязательно»
L неожиданно пал духом и устало, как это часто бывает с пьяными, хотел снова упасть в свое кресло, когда шеф тайной полиций сухо заметил, что министр атомной промышленности скорее всего не смог прийти из-за болезни. Это была бессовестная ложь, которая, если C действительно распространил известие об аресте O, могла иметь только одну цель: раззадорить L, чтобы он снова заговорил, тем самым подготовив его арест. «Болен? — вскричал L, опираясь на левую руку и стуча правым кулаком по столу. — Болен? Действительно болен?» «Возможно», — бросил C так же хладнокровно и принялся складывать какие-то бумаги. L прекратил стучать кулаком по столу и сел в молчаливой ярости. В двери, позади F и H, появился полковник, что было совершенно необычно, ибо никто не имел права входить в комнату во время заседаний Политического Секретариата. Появление полковника должно было означать что-то экстраординарное: тревогу, несчастье, сообщение огромной важности. И еще более необычным было то, что он пришел, чтобы попросить L выйти по какому-то срочному личному делу. «Он должен исчезнуть», — грубо рявкнул L, имея в виду полковника, который, несколько поколебавшись, подчинился, посмотрев при этом на шефа тайной полиции, словно ожидая от него помощи, но C все еще был занят своими бумагами. A рассмеялся и добродушно сказал, что L, наверное, вновь слишком много выпил, затем нарочито приветливым, грубоватым голосом, который обычно свидетельствовал о его хорошем настроении, добавил, что L не мешало бы выйти и разобраться со своими личными делами: может, разродилась одна из его любовниц? Все громко рассмеялись, не потому, что слова A показались смешными, просто напряжение было так велико, что каждый искал выход и даже неосознанно хотел облегчить L отступление. A по селектору попросил полковника войти. Полковник появился вновь. «Что там произошло?» спросил A. «Жена министра транспорта лежит при смерти», — отдав честь, сообщил полковник. «Убирайтесь!» — крикнул A. Полковник исчез. «Ступай, L! — ласково сказал A. — Про любовниц — это была грубая шутка, забираю свои слова обратно. Я знаю, что жена занимает в твоей жизни важное место. Иди к ней, заседание все равно окончено». Хотя слова A прозвучали по-человечески, страх L был так велик, что он им не поверил. Памятник в пьяном отчаянии видел лишь один выход — идти до конца. Он старый революционер, закричал он, подскочив, его жена действительно в больнице, это знают все, но она хорошо перенесла операцию, и он в ловушку не попадет. Он в Партии с ее основания, раньше A, C и B, которые просто жалкие выскочки. Он начал работать в Партии еще тогда, когда это было опасно, опасно для жизни. Он сидел в грязных, вонючих тюрьмах, закованный в кандалы, как зверь, и крысы грызли его окровавленные ноги. Крысы, продолжал кричать он, крысы! Свое здоровье он подорвал на службе Партии, он был приговорен к смерти. «С револьвером и ручной гранатой я творил историю, всемирную историю!» — кричал он, и его невозможно было усмирить, его отчаяние и ярость были безграничны. И хотя сейчас он был пьяным и опустившимся, он вновь казался тем старым знаменитым революционером, которым был когда-то. Он боролся против лживого и коррумпированного строя, посвятил свою жизнь борьбе за правду, продолжал он свою безумную тираду. Он изменял мир, пытаясь сделать его лучше, он терпеливо сносил лишения и голод, преследования и пытки, он гордился этим, потому что знал, что стоит на стороне бедных и эксплуатируемых, и было прекрасно чувствовать, что воюешь за правое дело. А сегодня он на стороне властьимущих. «Власть развратила меня, товарищи! — кричал он. — О каких только преступлениях я не умалчивал, кого из моих друзей я еще не предал и не передал в руки тайной полиции? Неужели я должен и дальше молчать? О, пусть меня арестуют!» — закончил он, вдруг побледнев, обессилев, понимая, что он не выйдет из помещения, так как в соседней комнате его арестуют, а мнимая смерть его жены — это всего лишь ложь, с помощью которой его хотят выманить из зала заседаний. Сказав эти полные тягостного предчувствия (которое всем показалось небезосновательным) слова, он вновь опустился в кресло.