— Я уже перевел, спасибо, — сказал я. — А что переписка? Собственно, там нет никакой тайны или научного открытия. Я ведь читаю все подряд, как роман. Точнее… — Я замолчал, подбирая слова. Мне хотелось объяснить причины, по которым я обратился к дядиным тетрадям. — Видите ли, Кузьма Кузьмич предстает в разговорах здешних обитателей образцом совершенства. А я — недостойный его наследник и вообще — «попович».
Тут Витольд слегка смутился. Если бы я не знал Витольда уже порядочно времени, то и не заметил бы этого, а так я пережил мгновение острого торжества.
— Следовательно, — продолжал я, — первейшим моим долгом было знакомство с дядиным духовным наследием. Я брал наиболее растрепанные книги из библиотеки. Изучал периодические журналы, которые выписывал дядя. И, наконец, счел необходимым ознакомиться с дядиной перепиской. Вы скажете, что чтение чужих писем не согласуется с понятием о морали? — с жаром продолжал я, хотя оба моих собеседника молча поглощали чай и ничего подобного не говорили. — Что ж! Если бы я обнаружил письма какой-нибудь влюбленной в дядю женщины… или даже женщины, которая была им соблазнена… то мгновенно предал бы письма огню.
— Так о чем повествует господин Беляков? — напомнил Витольд. Нравственная сторона вопроса оставила моего управляющего совершенно равнодушным.
Я выпил половину чашки, прежде чем ответить:
— Господин Беляков описывает свои приключения на чужой планете. Я даже не понял сперва, что речь идет о Фольде, поскольку он называл место экспедиции попросту «Дырой». Только теперь, когда вы сказали, что образцы с Фольды прислал Захария Беляков, я сложил два и два…
— Что он пишет о Фольде? — вцепился Витольд.
— Да сами прочитайте, — сказал я. — Зачем я буду вам пересказывать? Тетради с перепиской у меня в спальне. Я их вам охотно вручу, а то, гляжу, у вас от волнения даже очки запотели.
— Это от чая, — сказал Витольд и снял очки.
Анна Николаевна заявила:
— Я тоже претендую. Может быть, прочтем вслух?
— Прекрасная мысль! — воскликнул Витольд. — Только кто будет все это декламировать?
— Если угодно, я начну, — предложила Анна Николаевна. — Отец обучал меня дикции, когда думал, что из меня выйдет актриса. — Она засмеялась. — Я даже брала уроки актерского мастерства у Лисистратова.
— Не может быть! — ахнул я.
Она посмотрела на меня лукаво.
— Да почему же не может? Он, когда трезвый, довольно толковый педагог. И играет на сцене совсем недурно. Не знали? Только с годами он все реже бывает трезвым… Ему бы лечиться. Впрочем, нет. Беру свои слова обратно. Таким, как Лисистратов, лечиться не нужно. Если он останется наедине со своей реальностью, то, пожалуй, лишится рассудка. Лучше уж плавать в море винных грез… Папа в те годы еще не терял надежд касательно Лисистратова и призвал его для моего обучения. Первые десять уроков прошли весьма плодотворно, а затем бедный Лисистратов вообразил себя Абеляром, а меня — Элоизою, и немедленно приступил к воплощению сюжета. Забыл, однако, что роман сей носит наименование «История моих бедствий».
— Неужто?.. — проговорил Витольд вполголоса, с явным намеком на «бедствие», которое — неужто? — постигло беднягу Лисистратова.
— О нет, до такого не дошло… — со смешком отозвалась Анна Николаевна. — То есть, Лисистратов не был «обабелярен», как выразился папа, хотя угрозы подобного толка высказывались… Но вышвырнут был с позором и больше «никогда-никогда, ни ногой на порог» — и так далее… Впрочем, впоследствии вполне ступал ногой на наш порог, однако держался очень смирно.
Я встал.
— Сейчас принесу тетрадь.
— Я волнуюсь, — призналась Анна Николаевна и поглядела на меня снизу вверх.
— Вы прекрасно справитесь, — заверил ее я и поскорее исполнил свое обещание: мне и самому не терпелось послушать ее чтение.
— …Кстати, — говорил Витольд, когда я с письмами входил в комнату, — хорошо бы установить, где сейчас находится Захария Беляков.
— Вероятно, он в Петербурге, — предположил я, кладя тетрадь на стол и усаживаясь на прежнее свое место.
— В таком случае, весьма странно, что его не было на похоронах Кузьмы Кузьмича, — указал Витольд. — Если учесть их дружеские отношения, переписку, присылание посылок… И впоследствии, уже после похорон, он также не давал о себе знать. Вы не находите данное обстоятельство удивительным, Трофим Васильевич?
Мне это, признаться, раньше в голову не приходило. Покойный дядя, его исполненная достоинств жизнь, его вещи, мысли и страсти — все это представлялось мне достоянием каких-то давно ушедших веков. А между тем времени со дня смерти дяди прошло совсем немного… И в самом деле, отчего Захария Беляков не явился проводить в последний путь «друга домоседушку»?
— Умеете вы, Безценный, поставить в тупик, — сказал я.
Витольд пожал плечами.
— У меня и в мыслях ничего похожего не было. Вопрос продиктован обыкновенной логикой.
— В таком случае, к логике и обратимся! — заявила Анна Николаевна. — Если Беляков был дружен с покойным Кузьмой Кузьмичом и не пришел к нему на могилу, то это означает… Например, то, что Беляков попросту не смог.
— Не смог? — переспросил Витольд.
— Что же тут такого особенного? В жизни всякое случается. Да хоть сломал себе ногу! — сказала Анна Николаевна.
— Или не захотел, — пробормотал Витольд. — Потому что опасался.
— Опасался? — удивилась Анна Николаевна. — Но чего он мог опасаться в Лембасово?
Витольд махнул рукой:
— Не слушайте, у меня бред…
— Ну, коли бред, так займемся лучше чтением…
Анна Николаевна взяла тетрадь, провела пальцами по обложке и спросила:
— С самого начала?
— Конечно, — сказал я.
— Я потому спрашиваю, что вы ведь, Трофим Васильевич, уже читали, так вам, быть может, неинтересно с начала, — пояснила она.
— Я с наслаждением послушаю ваше чтение, — заверил я.
— Хорошо же! — провозгласила Анна Николаевна. — Слушайте!
И начала, не сбиваясь и не запинаясь, хотя почерк у Белякова был довольно неразборчив местами — «точно мухи бредут», как выражался наш гимназический учитель чистописания. Декламировала она выразительно, в лицах, и временами делала ужасно драматические паузы.
Порой она останавливалась, чтобы выпить чаю. Витольд подливал ей горячего, за что она благодарила его быстрым пожатием руки.
Я слушал, полузакрыв глаза, и перед моим взором вставали картины экспедиционного лагеря: полосатые холщовые палатки, как у бедуинов, штабели ящиков, пахнущие казенным ситцем связки мешочков для отбирания проб; я воочию видел красноватые пустынные пески и низкое фиолетовое небо, в котором плясало раскаленное солнце, зрительно меньше земного.
Теперь, когда я знал, что планета, на которой находилась экспедиция Белякова, и есть та самая Фольда, мне гораздо лучше представлялись аборигены. При первом ознакомлении с письмами я рисовал себе нечто вроде пигмеев, низкорослых и чернокожих, с татуировкой на выпяченных животах. Ныне же местные обитатели являлись моему воображению в истинном своем облике: с тонкими и длинными конечностями, с багровой кожей, темно-синими раскосыми глазами в припухлостях век, с гладкими черными волосами. Я хорошо слышал и звучанье их языка со всем этим цвирканьем, глухим клокотаньем и протяжными тонкими звуками.
Дойдя до описания проступка «Яши», которого приговорили к смерти через прорастание шипов сквозь тело, Анна Николаевна отложила тетрадь. Витольд тотчас же опять налил ей горячего чаю и придвинул чашку.
— Это Бог знает что такое! — воскликнула Анна Николаевна. — Какая варварская жестокость!
— У всякого народа свои обычаи, — сказал Витольд. — С точки зрения этнографической, ничего варварского или дикарского в этом нет. Не более, чем в смертной казни через расстрел или повешение.
— Можно подумать, что расстрел или повешение — не дикость, — возразила Анна Николаевна. — Еще прибавьте, что одобряете гарроту, или гильотину, или эту там… не знаю… сажание на кол! — выпалила она гневно, как будто Витольд лично нес ответственность за все смертные казни мира.