— У меня принципиальные разногласия… — забормотал Лисистратов. Он положительно был сейчас жалок. — Ее отец, видите ли, обладает весьма иррациональным взглядом на искусства и литературу…
— Особенно в том, что касается истории Абеляра и Элоизы, — вставил я.
Наверное, это было жестоко и, что еще хуже, — безвкусно, но я уже выпил и не смог удержаться. Лисистратов, к моему удивлению, густо покраснел.
— Это вовсе не то, что вы изволите думать, — прошипел он.
Качуров, к счастью, отошел к барной стойке, чтобы купить шоколадные конфеты.
— Я ровным счетом ничего об этом не думаю, — заявил я. — Мне это все безразлично. Прошу теперь меня извинить — кажется, я действительно должен представить господина Качурова Анне Николаевне.
Лисистратов горестно покивал и вдруг выпалил:
— Возьмите мне еще один коктейльчик, Трофим Васильевич. Не попомните злого.
— Я злого не помню… хотя имею в виду, для того лишь, чтобы оно не повторилось, — сказал я. — Зачем вам еще один коктейль, господин Лисистратов, когда вы еще первый не прикончили?
— Про запас, — умильно произнес Лисистратов.
— Вот вам пять рублей, — сказал я и сунул ему бумажку. — Купите себе сами.
— Благодетель! — вскричал Лисистратов и поцеловал меня в плечо. Потом он страшно сконфузился и быстро отошел, а я сделал знак Качурову, что приглашаю его к себе в ложу.
Ложа Скарятиных была центральная, самая лучшая. Она выделялась даже убранством — там висели красные бархатные занавески, перевязанные витыми золотыми шнурами. Эти занавески в точности повторяли театральный занавес, напротив которого они помещались, создавая эффект своеобразного уменьшенного зеркала.
Анна Николаевна уже находилась в ложе. На ней было узкое черное платье, поверх которого она надела широкую накидку из беличьего меха. Цвет меха чудесно гармонировал с оттенком ее пепельных волос, сегодня, ради торжественного случая, взбитых и убранных маленькой серебряной диадемой с изумрудами. На коленях она держала, как мне показалось, сумочку, чересчур большую для театральной.
Ее отец, Николай Григорьевич, тоже сидел в ложе, и при том в полуобморочном состоянии. От него сытно пахло можжевельниковой настойкой. Он обмахивался веером из светлых перьев, в тон накидке Анны Николаевны.
Заслышав шаги, Анна Николаевна живо обернулась и улыбнулась мне так дружески и открыто, что настроение мое сразу же подпрыгнуло.
— Здравствуйте, Анна Николаевна, — проговорил я, целуя протянутую мне руку. Затем я обменялся поклоном с Николаем Григорьевичем, который вяло пробормотал:
— Кажется, до окончания действа не доживу… Измучили меня, Тихон Васильевич, совершенно измучили…
— Трофим, — одними губами подсказала дочь. — Трофим Васильевич, папа.
Я опять поклонился, показывая, что вполне понимаю и уважаю простительные слабости Николая Григорьевича, а затем представил Качурова.
— Тверской гость, господин Качуров, — сказал я немного на «оперный» (как мне представлялось в тот момент) лад. — Господин Качуров, это — господин Скарятин, владелец театра и всему здесь происходящему господин, и Анна Николаевна, его дочь.
Анна Николаевна сухо улыбнулась Качурову и руки не протянула, а Скарятин расслабленно махнул веером.
— Нет ли у вас средства от головной боли, господин… э…
— Качуров, — шепотом сказала Анна Николаевна.
— К несчастью, ничего при себе не имею болеутоляющего, — произнес Качуров, явно привыкший ничему не удивляться.
— Я просто думал… может быть, какое-нибудь особенное средство изобрели… тверское… Знаете, ведь в разных губерниях бывают разные особенности, в том числе и фармацевтические, — объяснил Николай Григорьевич.
— Не приходилось слышать, — сказал Качуров. — Впрочем, я могу доставить вам из буфетной очень недурной коктейль. И, кстати, позвольте преподнести…
Он подал Анне Николаевне коробку только что купленных конфет, которую она приняла с довольно кислой улыбкой и поставила на особый столик сбоку ложи.
— А! — воскликнул Николай Григорьевич. Глаза его вспыхнули. — А помнишь, ты говорила, Аннет, будто буфетчик… как его… Сурков или Поляков… Ты поняла, душа моя, о ком я… Будто он плохо коктейли готовит, а он, видишь, на высоте! Вот и приезжий господин хвалит. Лисистратов все-таки знает, когда советует. Хоть он и прощелыга, — прибавил Николай Григорьевич.
— Сурков действительно был дрянной, папа, — сказала Анна Николаевна, улыбаясь отцу терпеливой, любящей улыбкой. — А Поляков, которого мы наняли в прошлом месяце, — этот хороший. И его вовсе не Лисистратов посоветовал… Будет лучше, если вы просто посидите спокойно, не волнуясь.
— Как я могу не волноваться! — воскликнул Николай Григорьевич. Он дернул головой, сморщился от боли и повернулся к Качурову: — В самом деле, господин Камучин, будьте так добры, снизойдите к старику… Странная фамилия у вас, вроде бы монгольская, а лицом вы на монгола совсем не похожи.
Качурин тонко улыбнулся и покинул ложу.
Анна Николаевна сразу изменила тон. Она заговорила со мной быстро, деловито:
— Рада, правда, рада видеть вас. Послушаем вместе оперу, а в перерыве хочу поговорить с вами о прочитанном… Витольд тоже пришел?
— Да, — сказал я. — Он в партере в сером пиджаке. Его вчера из университета отчислили.
— Не может быть! — ужаснулась Анна Николаевна. — Как он перенес эту трагедию?
— Разбил стакан.
— Да, — помолчав, сказала Анна Николаевна, — кошмар. И все-таки он пришел в театр?
— Одно другого не исключает, Анна Николаевна. Можем выглянуть вниз, поискать его.
— Потом. Я хочу в антракте пригласить его к нам. Вообще-то это не принято, чтобы кого-то из партера звать в ложу, но у нас тут штора, никто не увидит. Знаете, мне не терпится обсудить прочитанное.
Она постучала пальцем по сумочке, лежавшей у нее на коленях, и я вдруг понял, что никакая это не сумочка, это дядина тетрадь с письмами Белякова. Анна Николаевна обернула ее нарядной бумагой и добавила бархатный бант.
«Какая умная и хитрая женщина!» — восхитился я.
— Я знаю, это не слишком умно, — прибавила Анна Николаевна, — и обличает меня как особу в синих чулках, но что же мне делать? Часто ходить в «Осинки» неприлично, потому что вы холостяк, а я не замужем и все еще не покинула брачного возраста. Вы же знаете здешних сплетников!
— Не знаю, — покачал я головой.
— Ну так можете догадываться… — Она невольно перевела взгляд на ложу, где сидела и неподвижно смотрела на опущенный занавес госпожа Вязигина. — Тамара Игоревна, например, живо интересуется состоянием нравственности в нашей округе… Да я не хочу сейчас об этом говорить! Право, была бы я старухой, держала бы у себя салон. Знаете, из таких — эпатажных, со смешанной публикой, куда и студенты допускаются, и офицеры, и приезжие из Петербурга ученые девушки… Кто-то танцевал бы, кто-то играл в карты, а я изображала бы, будто вяжу чулок, а сама вела научные разговоры с кем хочется. Когда-нибудь так и будет! — пообещала она, поднимая глаза к потолку. Она щелкнула пальцами и спустилась с небес на грешную землю. — Я пока вам кое-что скажу… За первое действие как раз успеете обдумать. Глядите, Трофим Васильевич, вот здесь Беляков пишет… — Она раскрыла тетрадь.
Но тут опять вошел Качурин с двумя коктейлями.
— Позвольте предложить вам, — молвил он, протягивая один стакан Николаю Григорьевичу, а другой — Анне Николаевне. — Получите истинное удовольствие.
В этот момент Качурв увидел тетрадь на коленях Анны Николаевны. По его лицу пробежала тень удивления.
— Прошу прощения… Это что у вас — какие-то записи?
— Либретто оперы, — хладнокровно произнесла Анна Николаевна, закрывая тетрадь. — Не подглядывайте, не то вам будет неинтересно смотреть постановку.
И она поднесла бокал к губам. Качуров опять посмотрел на тетрадь, сморщился и заговорил о погоде. По его словам выходило, будто наилучший климат для человеческого организма установлен в Твери, а прочие уголки Вселенной в той или иной мере отклоняются от идеала.