Потифаров опять подошел к Соне.
— Я уверен, что он назвал меня «дураком», — прошипел он, провожая взглядом Вельяминова, который продолжал что-то нашептывать красавице Тамаре. — Полагаю, я обязан теперь вызывать его на дуэль.
— А вы знаете какие-нибудь неприличные слова на древнеегипетском языке? — спросила Соня.
— Что? — удивился Потифаров.
— По-русски я много знаю, знаю и на латыни, — сказала Соня. — У меня был частный учитель классической латыни, недолго, правда. Приходил к отцу пить. Как выпьет — так обучает меня непристойностям. Римляне, говорит, весьма много их писали на стенах, и раскопки городов Помпеи, Стабии и Геркуланум открыли нам глаза на античность… А древние египтяне что на стенках писали?
Потифаров молча следил за Вязигиной глазами.
Соня дернула его за рукав.
— С вами дама разговаривает, господин Потифаров!
Он как будто очнулся и перевел на нее взгляд.
— Древние египтяне были народом благочестивым и на стенах писали гимны своим божествам, — медленно проговорил он.
— Ну тогда и я вам не скажу, как на латыни будет «жопа», — сказала Соня.
Потифаров покраснел, а Соня ужасно расхохоталась.
Глава двадцать вторая
Через два дня после памятного приема у Скарятиных гусарский полк, к великому огорчению местных дам, покинул Лембасово и направился в Пулково, откуда должен был лететь на отдаленную колонию, где действительно намечалось «дело». Полин, запершись у себя, рыдала и давала страшные клятвы читать все-все газеты и долго-долго ждать письма. Княжна заказала молебен.
Соню начали обучать плетению кружев. Занималась этим любимица княжны — Неонилла Павловна, единственная из всех приживалок, к которой обращались по имени-отчеству. Говорили, будто она пришла в Петербург пешком откуда-то из Сибири и что в родном городе ее держал взаперти местный градоправитель: слишком дорожа ее искусством, он не позволял Неонилле Павловне никуда отлучаться. Но мастерица сплела кружевную лестницу и однажды самовольно покинула место своего заточения, а затем, переодевшись богомолкой, пустилась в странствия.
Княжна приютила ее у себя, дала ей лучшую комнату, возвысила до привилегированного положения и с той поры безраздельно пользовалась всеми навыками Неониллы Павловны. Многие в Лембасово (и даже в самом Петербурге) выпрашивали у княжны изделия Неониллы Павловны, хотя бы на продажу, но княжна соглашалась очень редко.
Неонилла Павловна была лет пятидесяти, рано увядшая и постаревшая, с выкаченными светлыми глазами и тоненькими, в ниточку, губами. Казалось, изумительное мастерство существует отдельно от своей носительницы; не может ведь такого быть, чтобы тончайшие кружева выходили на свет из-под красноватых, шелушащихся рук, чтобы покрытая свалявшимся седым мхом голова измышляла такие дивные узоры?
В разговорах Неонилла Павловна была скучна, а по характеру — чрезвычайно склонна к доносительству. Она ничего не объясняла Соне — то ли не умея учить, то ли попросту не желая с кем-либо делиться; всю работу она исполняла сама, а потом жаловалась княжне на непонятливость и леность ученицы.
Плетение кружев совершенно не занимало Соню, равно как и музицирование.
Княжна мягко выговаривала своей воспитаннице за неблагодарность.
— Как ты можешь, Соня, поступать так глупо! — говорила княжна во время чая под мерное кивание всех своих приживалок. — Это, по меньшей мере, неразумно! Я намеревалась подготовить тебя к достойному замужеству. Еще ничего не решено, но, возможно, найдется кто-нибудь в Лембасово, кто захочет взять тебя без приданого. На балу у Скарятиных, я знаю, тобой заинтересовался молодой Потифаров. Ты удивлена? Напрасно. Мне об этом сообщили.
Соня поймала взгляд Полин и поняла, что именно она и передала княжне насчет беседы «новой девочки» с прыщавым Потифаровым. Очевидно, Полин пыталась таким способом отвлечь внимание от ее собственных бальных похождений.
— От меня, милая Соня, ничего не скроется, — продолжала княжна, покачивая головой. — Даже и не пытайся. Я осведомлена и о том, что ты не делаешь никаких успехов в музыке. Почему? Тебя не увлекает музыка?
— Нет, — сказала Соня, перехватив злобный взгляд Сычихи. — Совершенно не увлекает.
— Ты обучаешься музыке не для того, чтобы она тебя увлекала, — сказала княжна, — а для того, чтобы быть всесторонне приятной и хорошо смотреться в гостиной. Музицирование привлечет к тебе достойных женихов, а впоследствии станет основой для семейных вечеров. По крайней мере, ты сможешь играть песенки для детей, если не сумеешь освоить что-нибудь более сложное.
Во время этого монолога Соня преспокойно пила чай, а Полин сверлила ее глазами. Едва лишь княжна сделала паузу, как Полин воскликнула:
— Если бы меня обучали всему, чему пытаются обучать тебя, Соня! Как бы счастлива я была!
Княжна перевела строгий взор на Полин:
— Разве ты несчастлива, Полин? Я уже не в первый раз слышу от тебя странные разговоры о твоем несчастии! Объяснись.
Полин покраснела, опустила глаза и пробормотала что-то насчет «долгого отсутствия известий от одного господина подпоручика…»
— Все это глупости, — сказала княжна и вернулась к Соне. — Неонилла Павловна также недовольна твоим безразличием. Как такое возможно, Соня? Многие отдали бы палец за право видеть Неониллу Павловну за работой, а ты воротишь нос! Это все нехорошо. Ты понимаешь, Соня, что поступаешь нехорошо?
— Не знаю, — сказала Соня. — Она меня ничему не учит. Да я и не хочу — я путаюсь в этих нитках.
Неонилла Павловна с силой поставила чашку на блюдце, вскочила из-за стола, обливаясь слезами, и поскорее выбежала из комнаты.
Кругом на Соню зашипели:
— Беги просить прощения! Беги, умоляй не гневаться!
Соня встала.
— Да, ступай, — сказала княжна, очевидно, очень расстроенная.
Соня вышла. Неонилла Павловна ожидала ее, очевидно, не сомневаясь в том, что произойдет. Она заранее сжала губы и выпучила глаза еще больше.
— Неблагодарная, — прошептала Неонилла Павловна.
— А ты — дура, — преспокойно сказал ей Соня и спустилась на двор.
Неонилла Павловна зашлась громким криком, который разразился рыданиями, затем — судорогами и наконец все завершилось глубоким обмороком. Вокруг Неониллы Павловны собрались приживалки: ей растирали виски уксусом, давали нюхать какую-то гадость на платке, обмахивали фартуками и каталогом «Сельскохозяйственной выставки», присланным зачем-то из Петербурга.
Полин побежала скорее искать Соню, чтобы объявить ей обо всем происходящем. Она застала Соню возле сарая. В руке у Сони был молоток.
— А, Полин! — сказала Соня. — Хорошо, что ты здесь. Хочу тебе кое-что показать. Смотри!
Она взмахнула молотком.
Полин отшатнулась и взвизгнула.
— Больше никакой музыки! — крикнула Соня. — Никаких кружев! Ясно?
Она с силой ударила себя по пальцам левой руки и отшвырнула молоток. Ее лицо перекосилось от боли. Вся дрожа, Соня опустилась на колени, скорчилась и застонала сквозь зубы, тихо и зло.
Полин в ужасе коснулась ее плеча.
— Уйди, — сказала Соня до странного спокойным, ровным голосом.
Полин помялась еще немного поблизости, потом скрылась. Соня не заметила ее исчезновения.
Боль постепенно отступала. Соня выпрямилась, встала. Рука распухла, пошевелить пальцами казалось невозможно. Соня пошла по дорожке сада к воротам, стараясь не тревожить больную руку.
Она выбралась к реке Агафье. Здесь дышать стало как будто легче. Кругом росла высокая, сочная трава, под ногами то и дело хлюпало, незабудки сияли в низинах тихой радостью, а белые зонтики, окруженные роем насекомых, источали медовый аромат. Это был какой-то другой мир, не похожий ни на тот, где жила Соня до смерти отца, ни тот, где она очутилась по воле княжны. Чтобы быть полноправным обитателем этого мира, требовалось сделаться какой-нибудь букашкой.
Скоро уже Соня оказалась на самом берегу. Она остановилась над обрывом и смотрела, как бежит внизу пересохшая к лету речка.