Скарятин выглядел немного смущенным.
— На крестинах первенца отцы часто теряют голову, — сказал он. — Бог даст, у вас будет возможность убедиться в этом на личном опыте.
— Полагаю, мне не суждено стать отцом, — возразила Соня.
Скарятин, к ее удивлению, покраснел.
— Позвольте, собственно, пригласить вас на вальс… Вы танцуете вальс? У вас свободен?..
Соня просто сказала:
— Да. Я танцую, и меня до сих пор еще никто не приглашал. У меня даже нет бальной книжки.
— Это напрасно… Я подарю вам, если хотите.
— А как отнесется к подобному подарку княжна?
— Вы не говорите ей — она никак и не отнесется…
Они дождались вальса, и Скарятин твердо повел Соню. Он хорошо танцевал, она это сразу поняла, как только он обхватил ее за талию.
— Расскажите о вашей дочери, — попросила Соня.
— О дочери? — Скарятин выглядел удивленным.
— Ну да. Вы ведь сами говорили, что были вне себя от счастья, когда она родилась.
— Это правда, но теперь она просто младенец. Растет, так сказать, набирается сил и умений. Жена моя не вполне сейчас здорова, поэтому пришлось нанять няню. Впрочем, это все материи, не подходящие для бальных разговоров.
— Ясно, — сказала Соня.
— Я другое хотел вас спросить, — после паузы заговорил Скарятин, — кто такой этот Харитин, с которым теперь не расстается княжна?
— И вы, Брут Григорьевич? — засмеялась Соня. — Меня уже об этом расспрашивали…
— Кто?
— Не все ли равно? Потифаров…
Скарятин чуть поморщился.
— Вы дружны с Потифаровым?
— Помилуйте, профессор Вязигин не побрезговал выдать за него дочь, а вы мне пеняете этим знакомством!
Николай Григорьевич, помолчав опять, произнес:
— Странно, Соня… Софья Дмитриевна… У меня такое чувство, будто мы с вами давние друзья.
— Что ж, сохраним это чувство, — предложила Соня спокойно, — и будем, в самом деле, беседовать дружески. Потифаров был первым в Лембасово — да и во всем мире — для кого я была не дочка пьяницы и самоубийцы Мити Думенского, а сама по себе София.
(«Не гарнизон павшей крепости, но отдельная крепость», — прибавила София много-много лет спустя.)
— Кажется, я это понимаю, — медленно вымолвил Николай Григорьевич. — Отсюда и добрые ваши отношения… Так откуда он взялся, этот Харитин? — И быстро прибавил: — Только не говорите, что из Греции, это уже всем известно.
— С Харитином я познакомилась в день гибели несчастной Полин, — ответила Соня. — Он только что приехал… С ним случилась неприятность, когда потеряли его багаж. Впрочем, он ведь создание не от мира сего, и даже не сразу обратил внимание на потерю. Гулял по лугам, любовался вечерней рекою…
— Он читал вам стихи?
— Увы, они написаны по-гречески. Но я в состоянии оценить их мелодию и скажу, что они своеобычны.
К такому заявлению у Николая Григорьевича не нашлось никаких комментариев.
Вальс пронесся и закончился. Скарятин поцеловал Соне руку и еще раз выразил надежду, что дружба их с годами окрепнет.
К Харитину он не подошел, да и другие тоже заметно сторонились его. Поэта, впрочем, подобное отношение ничуть не смущало. Он не танцевал и не играл в карты. Когда княжна уселась за карточный стол, Харитин встал рядом и внимательно следил за игрой. Однако он не произнес ни слова и ни разу не попробовал вмешаться.
За несколько лет умерла еще одна приживалка, сравнительно молодая особа, которая прибилась к княжне, уйдя из монастыря. Ее обязанностью был сбор лесных ягод. Местные бабы обыкновенно не любили ходить далеко в лес и собирали лесную дань с близлежащих рощ и перелесков. Там они по целым дням перекликивались, топчась на одном месте и наполняя короба брусникой.
В отличие от них Важникова — так звали погибшую — отличалась отчаянным нравом и потому уходила в экспедиции аж за несколько верст. Она приносила лучшую клюкву, за что была весьма ценима княжной. Местных баб Важникова презирала за лень и трусость — те объясняли свое нежелание отходить от Лембасово боязнью «хичников».
Важниковой доводилось прежде искать себя и в Петербурге «на разных промыслах» (торговля селедкой, прачечная), и в глухом монастырьке на реке Свирь. Петербург отвращал ее бесчеловечностью и постоянной опасности для добродетели; монастырь — придирками суровой настоятельницы и необходимостью раннего вставания. (Любовь к долгому лежанию в постели была единственным недостатком Важниковой, который княжна почему-то охотно ей прощала). После странствий, скитаний и невзгод житейская волна прибила Важникову к «Родникам», как и многих других.
Вот эту-то Важникову и обнаружили на болотах в шести верстах от имения княжны с большой рваной раной на горле. Опрокинутая корзина находилась поблизости от погибшей. Опять приезжал доктор, обильно давал княжне порошки от нервов. Он же установил смерть Важниковой по причине нападения дикого зверя, вероятно — волка.
В Лембасово всерьез предполагалось собрать карательную экспедицию и затравить волка, но другое событие напрочь затмило и гибель приживалки, и наличие «хичника» на местных болотах. Теми же днями скончалась от воспаления легких супруга Николая Григорьевича Скарятина. Она оставила сиротой восьмилетнюю Аннушку. Скарятин разом постарел, покрылся сединой.
При таких скорбных обстоятельствах охота не была сочтена уместной, поскольку она включает в себя элемент развлечения. А после похорон вопрос отменился сам собой: обуянные ленью, охотники рассудили, что лучше просто издать указ, чтобы бабы в шести верстах от Лембасово по лесам не шастали. «Волк — оно животное разумное и само к людям не пойдет; а если к нему не ходить, то и беды не будет». На том идея охоты заглохла.
На похоронах г-жи Скарятиной заметна была дальняя родственница умершей, некая Ольга Сергеевна Мякишева, выписанная из Петербурга для того, чтобы сделаться старшей подругой Анны Николаевны.
Ольге было всего лишь шестнадцать лет, хотя выглядела она постарше. Кисловатое, немного одутловатое личико, «наивный» рот и странная прожженность во взгляде плаксивых глазок не привлекали к Ольге больших симпатий. Тамара Потифарова даже говорила супругу, что «Ольга себя покажет — и уж тогда-то я посмеюсь!» На закономерный вопрос Потифарова — над чем собирается смеяться Тамара, та лишь пожала плечами и сообщила мужу, что он «весьма недалеко судит».
Ольга Сергеевна охотно взяла на себя все заботы об Аннушке, говорила ей сказки, гуляла с ней и объясняла, что «маменька сейчас на небесах». Аннушка с компаньонкой очень скучала, рвалась к отцу, но Ольга держала ее цепко и не позволяла «мешать папеньке».
Николай Григорьевич после похорон супруги выглядел совершенно разбитым и безучастным к происходящему. Дом его был полон народу, многие остались ночевать. Стол на поминках был чересчур обилен — только на третий день и доели. Гости немного отвлекали Николая Григорьевича от его горя, но затем все начали разъезжаться, и постепенно Скарятин остался наедине с дочерью, новой компаньонкой и прислугой, которая не могла считаться за общество.
По ночам он плакал, а днем ходил как сомнамбула. Обычно Николай Григорьевич таился и плакал тихо, но на девятый день горе вырвалось наружу, и он рыдал, как ребенок. Неожиданно дверь в его спальню отворилась, и вошла женщина в легком белом одеянии. На мгновение Николай Григорьевич оборвал рыдания и обернулся, чтобы взглянуть… Ему почудилось, что к нему явилась покойная его супруга, сияющая молодостью и состраданием. Но в следующий миг он понял свою ошибку и сильно смутился. Перед ним была Ольга Сергеевна в ночном платье.
— Что вы делаете здесь, Ольга Сергеевна? — спросил Николай Григорьевич.
— Я пришла вас утешить, — отозвалась она.
В ее тоне он услышал столько сердечности, что опять слезы потекли из его глаз, на сей раз от умиления. Он протянул к ней руки, она приникла к его груди. Долго он гладил ее мягкие рассыпавшиеся волосы, потом целовал их. Ночное платье сползло, открывая Ольгино плечо. Неистовая жажда жизни охватила Николая Григорьевича…