— Как может рисовать слепец?
— Без помех, полагаю. — Празек пренебрежительно повел рукой, словно сбрасывая тему в темные воды. — Итак, снова к списку. Сын Тьмы шагает по зимним дорогам, ища брата, который хочет быть ненайденным, Сюзерен пребывает в ночи до конца дней, забыв о существовании рассвета, пока мы охраняем мост, который никто не захочет пересечь. Где же береговая линия гражданской войны?
— Все еще далеко, — отвечал Датенар. — Ее зазубренные края видны на горизонтах. Лично я не могу изгнать из разума лагерь Хастов, где мертвецы спят лишенным тревог сном. Сознаюсь, не могу избавиться от зависти, охватившей мою душу в тот день.
Празек потер лицо, пальцы прошлись от глаз к бородке. Текущая под мостом вода как бы тянула его за кости. — Говорят, теперь никто не может переплыть Дорсан Рил. Она забирает любое дитя Тьмы вниз, на грудь. Не находят тел, а поверхность изгибается в вечно кривой ухмылке. Если зависть к павшим Хастам столь терзает тебя, друг, не могу предложить ободрения. Но я оплачу твой уход, как плакал бы над дражайшим братом.
— Как и я, если ты покинешь мою компанию.
— Ну ладно, — решил Празек. — Если мы не можем охранять мост, давай хотя бы беречь друг друга.
— Скромные обязанности. Я вижу — горизонты обступают нас.
— Но не так, чтобы разделить, надеюсь. — Празек выпрямился, отвернулся от реки и прислонился к парапету. — Проклинаю поэта! Проклинаю каждое слово и каждую прибыль, словами несомую! Так наживаться на презренной реальности!
Датенар фыркнул. — Бестолковая процессия, эта описанная тобой череда слов. Мы спотыкаемся в рытвинах. Но подумай о языке селян — о пире праздной простоты среди полей пожатых пустоты! Утречком будет снег иль дождь? Коленка болит, любимый? Не могу сказать, женушка! Ох, и почему, муженек? Любимая, описываемая тобою боль может иметь одно лишь значение и о! нынче утром я не могу отыскать его в пригоршне оставшихся слов.
— Хочешь, чтобы я хрюкал? — скривился Празек. — Умоляю.
— Пора бы, Празек. Каждый из нас похож на кабана, что роет корни в лесу.
— Леса нет.
— И кабана нет, — возразил Датенар. — Нет, мы застряли на мосту и смотрим на Цитадель. Ведь за нами следит историк! Давай же обсуждать природу языка и скажем: его сила процветает сложностью, превращая язык в тайную гавань. И сложность гарантирует разделение. Нам нужно обсудить важнейшие вопросы! Долой хрюкающих свиней!
— Я понимаю все, что ты сказал, — криво улыбнулся Празек. — И тем обнажаю свою привилегированность.
— Именно! — Датенар ударил кулаком о камень парапета. — Но слушай! Два языка родятся из одного и, вырастая, всё сильнее разделяются, всё нагляднее урок даруемой языком власти. Наконец знатные, истинно высокорожденные, получают возможность доказать свою знатность, говоря на особом языке, тогда как чернь способна лишь мычать в загонах, ежедневно убеждаясь в своей бесполезности.
— Свиней не отнесешь к глупым тварям, Датенар. Боров знает, что его ждет бойня.
— И визжит, да без толка. Подумай же о двух языках и спроси себя, который сильнее сопротивляется переменам? Который яростнее прилепляется к драгоценной сложности?
— Отряды законников и писцов…
Датенар резко кивнул, широкое лицо почти почернело. — Образованные и обученные…
— Просвещенные.
— Вот исток войны языков, друг! Глина невежества против камня исключительности и привилегий.
— Привилегия… Я вижу корень слова в приватности.
— Отличное замечание, Празек. Родство слов может показывать тайный код. Но здесь, в этой войне, консервативное и реакционное начало находится под вечной осадой.
— Ибо невежественных — легион?
— Плодятся как черви.
Празек выпрямил спину, широко раскинул руки. — Но погляди на нас на мосту, с мечами у пояса, вдохновленных идеями чести и долга. Смотри: мы выиграли привилегию отдать жизнь в защиту сложности!
— К амбразурам, друг! — со смехом крикнул Датенар.
— Нет, — прорычал приятель. — Я иду к ближайшей таверне, и будь проклята чертова привилегия. Буду лить вино в глотку, пока не лягу со свиным стадом.
— Простота — могучая жажда. Слова размягчаются как глина, песком просачиваются меж пальцев. — Датенар яростно кивнул. — Но в этой жиже можно плавать.
— Долой поэта, значит?
— Долой!
— И жуткого историка? — улыбнулся Празек.
— Он не будет шокирован нашей неверностью. Мы лишь стражники, скорчившиеся у дорожного камня истории. Нас еще сокрушат и выбросят словно грязь, увидишь.