Лихорадка пылает в моем черепе, жар надежды и оптимизма. И даже любви, она кружит сверху, как дракон Эндеста.
Отсеченная голова на полу еще строит рожи, еще дергается. И в глазах блестит именно свет разума, хотя угасающий — ибо армии готовы встретиться. Но увы, напоминание пропадет втуне.
Мы яримся, хотя за спиной нет ничего. Смотрим в будущее, но у него нет лица, лишь зеркало, и мы отражены, постаревшие, но не поумневшие. Усталость катит приливом, несется стечениями, и никакой водоворот не сулит блаженной передышки».
Что сделал Сильхас Руин? Что сказал лорду Драконусу? Конечно, если консорт снизошел до него. «А эти толпы. Лица, обращенные навстречу нам? Чужаки. Но даже слово «чужак» пришло из времени родовой общины, когда полудюжина хижин означала высший предел народа, царство — временное гнездо на пути сезонных кочевий — когда мы жили в природе и природа в нас, и не было иного разделения между известным и неизвестным.
Чужаки. Мы размножились и разрослись в изоляцию, анонимность, слишком много, чтобы счесть, даже не пытайтесь. Пусть же глаза мои смотрят на незнакомые лица. Альтернатива слишком мрачна: да не увижу я в каждом лице себя, тоскующего по чему-то большему, по чему-то иному… по месту, которое создано для нас. Месту без чужаков, цивилизации друзей и семей».
Мысль показалась ему насмешкой, едва пришла на ум. Цивилизация окопалась в старых словах, вроде «чужак», пресыщена ими и атавистическими страхами, породившими страшные слова. «Разные способы вершить дела, мы впадаем в смущение — а когда смущение охватывает нас, возвращаются все первобытные мысли, слабые как писк обезьяны, дикие как рычание волка. Мы возвращаемся к своим страхам. Почему? Потому что мир жаждет сожрать нас».
Он фыркнул от горького удовлетворения громче, нежели намеревался, притянув внимание Ланир.
— Ирония, — сказала она, — дешевое удовольствие.
Низкая внешняя стена Харкенаса построена очень давно, для защиты от копий и буйных набегов дикарей. Она рождена во времена, когда воевать было проще: столкновения плоти и петушиные выходки, герои стоят, зная, что вскоре войдут в легенды. Первоначально, осознал Айвис, скакавший во главе колонны с лордом Аномандером, Грипом и Пелк, стена была лишь валом, покатой насыпью из земли и камней. Выкопанный ров остался, но насыпи давно пропали, замененные тесаными блоками. «Город можно сравнить с перевернутым черепом, чашей, в которую скоро вольются наши болтливые души. Словно заблудшие мысли» . — Милорд, — сказал он Аномандеру, — я задумал оставить дом-клинков здесь, около городских стен. Полагаю, улицы забиты народом.
Первый Сын Тьмы чуть подумал и кивнул. — Оставь и слуг с хозяйством, пока я не распоряжусь иначе.
— Или не покажется лорд Драконус.
— Что было бы идеально, — отозвался Аномандер. — Вижу над стенами множество знамен. Ясно, что знать собрала все силы.
Грип Галас кашлянул. — Леди Хиш Тулла умеет быть убедительной.
Когда Аномандер натянул поводья, все сделали то же самое и колонна замерла на дороге. Первый Сын сказал: — Капитан, при первой возможности поговорю с Драконусом. Я виноват в потере крепости. — Он чуть помедлил. — Дочери не мертвы. Так мне сказали. — Оглянулся на Каладана Бруда — который, вроде бы, устремил всё внимание на город — и продолжил: — Решение оказалось кровавым, даже камень не устоял. Что заключат путники, видя оставленные нами руины? Боюсь, порушатся и эти хлипкие стены. Боюсь, дым и пламя затянут эти дома. Боюсь за жизни Тисте.
— Милорд, — вмешался Грип, — вы бросаете себе под ноги множество преград, но почти всегда напрасно.
— Первый Сын Тьмы, — ответил Аномандер. — Неужели это пустой титул? Честь стала притворством для его носящего? Как насчет ответственности, старый друг? Слишком легко высокий титул склоняет нас к лености или, хуже того, к цинизму моральных компромиссов. Советники твердят о необходимости, выгоде, и прагматичные уступки одевают душу в мозоли. — Он глянул на Грипа Галаса, и Айвис заметил в Первом Сыне неуверенность. — Неужели моя кожа так затвердела? Вижу, как злая участь овладевает грядущим, вижу, как мгновение налетает на нас яростнее весеннего разлива.