— Есть тонкость в этом отчаянии, и я невольно восторгаюсь.
— Талант до ужаса случайный. Но все ж талант.
— Переплавлять горе в гений. Да, редкий талант. Страдание по сути своей окрашено страстью, избыток боли подобен смоле или манящему нектару на устах цветка — нас тянет и тянет внутрь и… э, вглубь.
— И еще дальше, — закивал Датенар. — Я смутил тебя?
— Ни на миг. Я на плодородной почве, и нужно лишь заточить плуг. Это была Лифтера?
— С Острова? Нет. Ее метания были такими горькими, что бутон лишь безнадежно сжал бы лепестки.
— Тероз?
— Тот уличный бродяжка? Ты оскорбляешь имя случайного самоубийства. Еще попытка, или я вынужден объявить себя торжествующим победителем.
— Звучит так знакомо…
— Может быть.
Перед ними простерлась южная стена города — местами осыпавшаяся и всюду невысокая; здания за стеной темные, словно закопченные. У распахнутых ворот не видно стражи.
— Четыре года метаний?
— А потом мыло на скользком полу.
— Ирония смерти должна была сделать его знаменитым.
— Собрание сочинений помешало.
— Процитируй еще пару строчек!
— «О, как темна заря! Как холоден закат! Как мрачен день, как звездна злая ночь!»
— Какой жалкий дурак. Не видел хорошего ни в чем.
— Склонный к самоубийству. Четыре года длилось его поприще, он излил все, что копилось внутри, в разбитом сердце… разбитое, сказал я? Пустое сердце, слишком одержимое ловушками отрицаний, чтобы сфокусировать слепой взор на предмете чувства. Она сказала «нет», но прежде чем слово слетело с губ, эпические видения полнили его голову, мучения манили отвергнутого любовника. Внимательно слушай добровольных мучеников, но не спускай внимательного глаза с их содроганий — это игра, ведущаяся до кровавого конца, и слушатели — важнейшая ее часть.
— Скорее бронзовые бюсты. Или портреты выше реального роста, в обширной панораме…
— Были и портреты, и бронза.
— Что? Веранакса? Высмеянный Галланом герой? Но это же вымышленный персонаж! Фикция! Насмешка Галлана над льстецами!
— Я не постулирую различий.
Празек фыркнул. — Разбитое сердце поэта выжимают насухо каждые две недели.
— Из здорового много пользы не выжмешь. Так скажут многие. Но этими аппетитами нужно править суровой рукой, не допуская излишнего цинизма. Ну же, проявим любопытство к самодельным жертвам и самовредительским ранам. Что за нужда движет рукой с ножом? Какой голод заставляет терзать собственную плоть? Это смерть, обращенная вовнутрь, челюсти и укус объединены, как любовники.
— Веранакса, — вздохнул Празек. — Галлана стыдили за этот эпос.
— Ему было плевать.
— Тем сильнее бесились враги.
— И тут сокрыт урок, если мы решимся сорвать плод.
Празек прищурился, отыскивая передовых всадников: командующую Торас Редоне и капитана Фарор Хенд. — Самоубийственное равнодушие?
Датенар пожал плечами. — Я осторожен.
Галар Барес проскакал в хвост колонны, явно доведенный до умопомрачения видом трех тысяч молчаливых солдат. Не было смешков, почти не было разговоров, оружие и доспехи безмолвствовали. Легион Хастов звучал тупой барабанной дробью без пауз. Тихий гром приближался к Харкенасу.
Оттепель, принесенная под шепот южного ветра, успела умереть, снег хрустел под копытами и сапогами, холод усиливался. Казалось, утро застыло на месте.
— Тот сомнительный ритуал, — разочарованно прорычал Датенар. — Я очнулся на тонком льду. Но куда ползти? Берега не манят кочками желтой травы и стеблями тростника. Пошевелись — услышишь треск льда под собой. Глаза стараются пронизать невинное, выглаженное ветром зеркало — это облака, сулящие грозовые тучи? Серое небо, намекающее на предательские полыньи? Я лежу на спине, или лицом вниз? Но что-то шевелится в кишках, друг мой. Предвкушение крови.
Празек вздрогнул. — Что изменилось? Ничего. Все. Ритуал покрыл наши души загадочным узором. Проклятие, благословение? Мы слепы к рисунку. Но, как ты сказал, предвкушаем.
Датенар указал на пустые стены. — Видишь ожидавшие нас фанфары? Нет, нас унижают горьким равнодушием.
— Ладно, друг. Я говорил о любви?
— Да. Сердце под осадой. Хотя не могу постигнуть причины внезапного кризиса.
— Преступники, — ответил Празек. — Не бывает кары за нежные ласки, сплетение рук, долгие колебания и выплеснутые признания. — Он помедлил. — Мертворожденная близняшка, вместилище магии, и та, что могла накопать волшебства и себе, но раздавлена и полна презрения. Варез обнял бы ее. Но он тоже не считает себя достойным, имеющим право. Как не удивляться, что в любви видят особую привилегию?