Иногда детям выпадает задача всё исправить».
— Что же это было? — спросила Т'рисс. — Тисте, вы посылаете на войну детей?
— Наконечник был чистым, — отозвалась Тряпичка, поднимая глаза к небу. — Они ушли, верно? Уже не машут крыльями в облаках, во тьме?
— Пока ушли.
Тряпичка вздохнула и подобрала поводья. — Мне так больше нравится.
— Что именно?
— Опаздывать на битву. Пропускать всю поганую неразбериху. Уже повидала слишком много, Т'рисс. Погляди. Как грустно, всюду трупы. Из-за глупого спора одни гибнут, а другие стыдятся, делая торжествующий вид. — Она глянула на Т'рисс. — Я в Харкенас, отыщу своих. А ты?
— Тут есть лес, в нем ждет другой Азатенай. Думаю, надо встретиться.
— Зачем?
— Он знает обо мне. Кем я была.
— Это так важно?
— Ты о чем?
Тряпичка пожала плечами. — Кем бы ты ни была, уже не прежняя. Кажется, ты мчишься прямиком к смущению и скорби. Не лучше ли иным тайнам оставаться тайнами? Не думала?
Т'рисс улыбнулась: — Все время думаю. Но мы почти схлестнулись. Здесь, в низине Тарн. Прискачи я вовремя… Он пробудил силу. Драконы… порадовались бы. — Она помолчала, пожимая плечами. — Но что-то случилось. Кто-то его удержал. Кто-то спас мир. Мне интересно, а тебе? Кто из Тисте отверг моего собрата?
Тряпичка всмотрелась в Т'рисс и вздохнула. — Где же тот лес?
— За городом.
— Похоже, нам суждено еще поездить вместе.
— Да. Разве не чудесно?
Тряпичка заметила парня на краю долины. — Его месть… Думаю, он был прав.
— Мертвые плачут по нему.
— Неужели? От жалости?
— Нет, — отвечала Т'рисс. — От зависти.
Тряпичка пнула бока лошади. — Треклятые духи. «Я не прочь поплакать вместе с ними».
Вслед за лордом Ветой Урусандером Ренарр зашла в тронный зал. В просторной палате спорили меж собой свет и мрак, перемешиваясь слишком тесно для битвы, слишком беспорядочно для военной компании. То было угрюмое узнавание, две силы принимали неизбежность друг друга. Давали определение от противного, сказал бы Урусандер.
Свечи и жаровни озаряли один из поставленных рядом тронов. Древесина была белой, отполированной до жемчужного блеска, сиденье и подлокотники обтянуты золотистым шелком. Второй трон, казалось, излучает неприятие, его было трудно разглядеть, словно мертвые мошки забрались вам в зрачки.
Мать Тьма сидела на этом престоле. Завидев прибывшего Урусандера, она поднялась. У подножия помоста ожидали две жрицы. Синтара надела одеяния, подобные солнечной вспышке, парча мерцала, уложенные косы казались золотыми канатами. Густой слой макияжа скрыл свежие царапины на лице.
Верховная жрица Эмрал Ланир — ее Ренарр видела впервые — носила черную рясу без украшений. Ониксовое лицо казалось рассеянным, глубокие морщины подчеркнули уголки рта. Она была старше Синтары, лицу явно недоставало ухода. Женщина, улыбнулась Ренарр своим мыслям, которой уютнее всего темнота.
Момент, заключила Ренарр, принадлежит поверхности. Ничего глубокого, ничего прочного. Церемония пройдет как все подобные: быстро, эфемерно. Внезапное напряжение, полное намерений, но потом вспоминаешь только пустой звон.
И поделом.
Урусандер замедлил шаги, и Ренарр сместилась вправо, к ряду жаровен на железных треножниках. Жара показалась приятной, но сулила вскоре стать невыносимой. Она обнаружила, что невольно приближается к Хунну Раалу.
Слабая ухмылка казалась столь же приветливой, как свет тлеющих углей; фамильярность, хитрое напоминание о фальши момента. Да, Хунн Раал вполне уместен со своими насмешками. Он успел оправиться после колдовской битвы — если не замечать вспухших рубцов на ладонях, бескровных трещин на пальцах. И бесконечной дрожи, кою дестриант пытался подавить глотками из фляжки. Но всё же он казался вполне удовлетворенным.
Ренарр обдумывала творящуюся сцену, словно запечатленную на холсте мятежного заревого неба. Как она увидится грядущим поколениям? «Нужда оскалила зубы, но в веках гримасы превратятся в улыбки. История — всего лишь долгая череда добровольно забытых истин». Она видела в палате лишь одного зрителя, способного на такие раздумья. «Историк Райз Херат. Как-то я угодила на его лекцию. Ночь ненависти, да, лишенный жизни тон лектора-анатома. Вот только вскрывает он собственное тело. Неужели боль вызывает у него наслаждение? Уже нет.
Когда любовь к истории умирает в историке… некуда бежать, негде укрыться. Если только он не решается вести жизнь бесчувственного растения».