Буррагаст добавил: — От говорит, будучи раненым. Последняя рана из многих.
Долгий миг спустя От вздохнул и жестом велел Кории следовать за ним.
Они прошли к краю лагеря, стали, глядя на гладь ночной равнины; звезды прокололи пелену темноты иглами странно тусклого света. Луна прокралась на небеса до заката и, хотя прошло полночи, еще цеплялась за окоем, раздувшаяся и медная.
— Что случилось? — прошептала она. — Звезды…
— В последние дни жизни, — отвечал От, — на душу умирающего нисходит нескончаемо долгая ночь. Для большинства с ней приходит мир, и на заре лицо усопшего становится невероятно спокойным. Крайне редко эта ночь является другим. Это личный секрет, растянутое пространство, царство умирающего ветра и тяжких вздохов. — Он печально смотрел на нее. — Худ призвал Долгую Ночь, дабы открыть душам проход в смерть. Сейчас такая ночь, звезды не мигают, луна не ползет по небу. Скажи, давно ли ты дышала? Моргала? Когда в последний раз ударило сердце?
Она смотрела в растущем ужасе. — Врата открылись.
— Да. Долгой ли будет ночь? Никто не знает, даже Худ.
— Чудовищно…
От потер сухое лицо. Он казался совсем старым и усталым. — Худ остановил время. Украл у жизни неизбежность бега, круговорот нужд и пламя дерзости. Во всех мирах жизнь велит себе быть, мчится вперед во имя порядка, обгоняя хаос и разрушение.
Она качала головой то ли от неверия, то ли от ужаса. — Но… сколь велико это… этот конец времени?
— Сейчас? В размер лагеря. Но идут волны, невидимые нам, смертным, идут широко и далеко. Бурлят, будят, тревожат. Смею воображать, — задумался он, — что мертвые слышат наш вызов. — Он положил руку на старый меч у бедра. — Кажется, мы все-таки нашли себе войну.
— Все это, От… ради горя по одной убитой женщине? — Она отскочила и отвернулась к равнине. Всмотрелась в неподвижное, лишенное жизни небо ночи. «Он говорит правду. Не дышу, разве только втягиваю воздух ради слов. Сердце… ничего не слышу, и даже кровь не шуршит по жилам». — Худ воспользовался магией, — провозгласила она резко. — Тем, что ваш К'рул даровал миру. Он вбирает ее в себя.
— Утихло любое пламя, — ответил От. — Ничего не пылает. Теплота выдохов, сама бодрость жизни остановилась. Что внутри, то и снаружи. Не это ли суть смерти? Выход из непрестанного потока времени? Уход с глаз долой? — Он вздохнул, шевеля плечами. — Мы в Долгой Ночи, мы, решившие следовать за ним. Но ты, Кория Делат, ты не отсюда.
— Я должна забить Аратана до беспамятства и вытащить вон?
— Готос держит в узде Худову… гордыню. Создает убежище, знаменованное его Глупостью, бесконечным писанием, вечным рассказом. Дабы отвергнуть смерть времени, он будет рассказывать историю.
— Свою историю.
— Может, свою, — согласился От. — Да, возможно, все в точности как он говорит. Предсмертная записка, признание в неудачах. Но не видишь ли ты тонкого вызова? Пока продолжается рассказ, нельзя сдаться отчаянию.
— Да, разумеется, — согласилась она. — У владыки есть ненависть.
— Пылающая ярче солнца. Да.
— Включает ли ненависть Худа?
— Худа? Бездна побери, нет. Он любит его, как может любить брат.
— А брат не любит.
От пожал плечами. — Гетол вернулся из чего-то худшего, нежели смерть. Из тюрьмы, которую мы сочли вечной. Иногда дела прошлого, Кория, заводят нас туда, где бессильны слова. Но разве любовь угасла? Итак, их трое: в одном искра ненависти, в другом вздох печали, а в третьем… ну, он стоит меж ними.
— Значит, Гетол присоединится к Худу?
— Не думаю, но это их дело. Говоря об убежище Готоса, я имел в виду, что Аратан защищен.
— Тогда как я?..
— Ты Майхиб, Кория, сосуд вмещающий. Уже потому смерть тебя не может коснуться.
Она хмыкнула: — Ах, ты сделал меня бессмертной, вот как? — Он промолчал. Девушка медленно отвернулась от ночного неба над равниной. — От?
— Держись своего потенциала, сколько сможешь. В тебе хватит места для дюжины жизней, или больше. Не говоря уж о стойкости и уме.
— Для чего все это?
— Однажды Азатенай Эрастрас будет искать власти над волшебством, пронизавшим мир. Он захочет пролития крови, и если преуспеет, магия окажется самым жестоким их даров.
— Вы готовы бросить меня против Азатеная?
От сухо улыбнулся: — Мне его уже жалко.
* * *
— Зачем так долго? — жалобно простонала Лайза, сметая с лица пряди потных белокурых волос. — Посмотри на диких зверей, о Владыка Долгот, и пойми: мне хватило бы быстрого и яростного. Клянусь глыбами горных обвалов, Ханако, ты измотал меня!
Он сел, моргая, два сердца лишь теперь начали замедлять сбивчивый ритм. Прищурился, глядя на север.
Лайза Грач продолжала: — Стоили ли ждать? Что ответит мой раздавленный цветок? Нет. Он лишь бормочет, плоть трепещет, дух дрожит, подобно застигнутому врасплох ночному фавну. О, милый щенок, ты стащил луну на землю! Закрутил звезды так неистово, что сорвется колесо! Тело ежится, земля ужасается. Теперь смотри на меня, замечая блеск узнавания в очах, стыдливое понимание нашей страшной тайны…
— Не такая уж тайна, — сказал Ханако.
Она села, волосы были полны сучков и травинок. Изогнулась… — Ханако! За нами следят три жутких привидения! Ай! Ай! Они шатаются, как выходцы из могил, лица осыпались, пыльные глаза запали раковинами моллюсков!
— Твои мужья. Нет сомнений, их привлекли твои же вопли. — Он неловко встал. — Извинения присохли к языку. Стыд и позор заморозили сердца, и пред ликом справедливого возмездия я не подниму клинка в свою защиту.
— Ох. — Лайза прищурилась. — Так они не мертвы?
— Нет. Хотя, похоже, истощены. Измучены тяжкой погоней. И вот — воплотились самые худшие их страхи.
Она встала на ноги, все еще голая, и отрясла пыль с ладоней, потом с груди. — Ты слизал самые сладостные мои ароматы, Ханако. Поставив в невыгодное положение. Молчи. Оставь всё мне. Это ведь МОИ мужья.
Тихо стеная, Ханако отвернулся лицом к югу. Ночное небо казалось каким-то необыкновенным. — Ты обещала, что мы будем защищать Эрелана Крида. Но мы здесь. Моя похоть заставила тебя нарушить клятву. Он идет один. Насколько можно понять, драконица уже нашла его.
— Ох, довольно чепухи. Видишь этих отверженных, сломленных мужчин, моих щенков. Они оборваны и брошены. Разве лица их сияют любовью и восторгом? Остановите мир! Мужья нашли меня! Поймали голой и в мыле, разгоряченной и ублаженной сверх меры. Я свершила преступление, унизила их! Возможно ли воздаяние? Чего стоит забвение?
Трое подошли ближе и застыли в дюжине шагов от Лейзы Грач, она же стояла, дерзкая и прямая.
После долгого напряженного мгновения старший муж указал пальцем на Ханако, хотя взор его был устремлен на жену. Рот беззвучно открывался. Наконец, он произнес сдавленным голосом: — Никогда раньше ты не рвал одного из нас на кровавые ремни!
Лайза Грач метнула взгляд на Ханако, воздела брови. — О, — бросила она и снова повернулась к мужьям. — Это. — Пожала плечами. — Многие звери лежат в траве, у каждого свой обычай. Иные устраивают засады. Другие зевают и нежатся до прихода ночи, а уж тогда высвобождают всю дикость свою. А третьи машут хвостами, бдительно ловя момент. Я женщина аппетитная и любопытная, Гарелко.
— Но… еще один муж? Сколько тебе нужно? — Гарелко вцепился в редеющие волосы. — О, тебе вечно мало, Лайза Грач! Нет, ты должна была завоевать лучшего воина горных племен! Убившего больше Тоблакаев, чем мы сможем сосчитать! — Он ткнул дрожащим пальцем в Ханако. — Но… ты! Ты!
— Ох, тише — и ты, Татенал, ни слова! Как и ты, Раваст! Я сочла вас мертвыми! Убитыми драконом! Пожранными, переваренными, исторгнутыми! — Руки в бедра, она покачала головой и продолжила чуть тише: — Я усомнилась в вас. Глубока ли ваша любовь? Дома я, ах, уловила запах самодовольства.
— Самодовольства?
— Да, Гарелко! Была ли то простая скука? Или горькое угасание любви? Нужен был вызов. И я ушла ловить скользкий хвост горя неистового Джагута. Посмеют ли супруги пойти следом? Заметят ли мое отсутствие?